– Глянь-ка, Митрий!.. Буквы… – Ишь ты!.. И то… Напечатано… Тише вы!.. Не толкайтесь!.. – Читайка… – Сво…сво…бо…да… – Ишь ты!.. – Не видать ничего… – Тише, куда прете?.. – Сло…ва… слободы, значит… – Таак… – А-ах!.. Хорошо-то как! – от сердца сорвалось у молодого ломовика. – Чего ржешь? – оборвал его мрачный сосед. – Тебе чего?.. Слободы захотел!.. – А тебе чего?.. Обормот!.. – У-у-у!.. – Тише вы… ради Бога! – Читайте, Петя!.. – Общее… общее… Ах, досада!.. – Жен… жен…ское. – Арина… Эге, брат!.. И о тебе тут вспомнили… – Многие засмеялись… – Тише!.. Тише, господа!.. Как не стыдно? – Тихий гул шел по площади… – Умственные люди! – говорил пожилой купец в чуйке, в высоких сапогах. А молодой разносчик, пораженный зрелищем, твердил: – Вот я тебе скажу, брат! Вот это так ве-щество!
Вдруг показался гроб. Невольно обнажились головы. Толпа точно вздохнула и замерла опять. Извозчик Тобольцева обеими руками снял шапку и всё время держал ее, прижав к груди.
А толпа все шла…
Пение приближалось, знамена веяли… Впереди колыхалось красивое малиновое знамя, вышитое золотом.
– Маменька! – позвал Капитон. – Глядите-ка, кто впереди идет, перед гробом!..
Огромная фигура Потапова с торжественным и грустным лицом выделялась у самого древка малинового знамени среди небольшой группы лиц, шедших впереди. Сердце Тобольцева забилось, и он крепче сжал плечи Анны Порфирьевны…
– Никак красный гроб? – крикнула Фимочка. – Что за гадость такая!..
– Венков-то! Венков! – слышалось кругом. – И цветы все красные… – Точно кровь… – Зачем это?
Гроб белый должен быть… – А почему причта нет? – Потому, жида хоронят… – Нешто он не православный? – Жи-да?[246] – разочарованно спрашивали кругом. Многие надели опять шапки. В том числе и мрачный ломовик. Капитон поглядел на него и тоже покрыл голову.
А толпа все шла…
– Барин, а барин! – восторженно говорил извозчик, оборачиваясь взволнованным лицом к Тобольцеву. – Это что же такое будет?.. Народу-то? Сила!.. Сорок лет на свете живу, таких похорон не видал… Кого же это хоронят-то?
– Одно слово – вещество! – растерянно твердил парень.
Тобольцев даже не слышал. Он следил за фигурой Потапова, который шел со склоненной головой под малиновым знаменем. Только раз в жизни видел Тобольцев человека, которого хоронили сейчас, но он знал, какими тесными узами общей цели и работы был с ним связан Стёпушка…
А толпа все шла…
Тобольцев погнал лошадь к Театральной площади, потом на Моховую… Всюду огромные толпы ждали процессию в торжественном молчании и присоединялись к ней на пути… Из ворот консерватории вышел навстречу хор певчих и оркестр, и это особенно поразило Тобольцева.
– Довольно, Андрюша! Я устала, – сказала ему мать. Они повернули в Таганку и молчали весь путь. Только один раз у Анны Порфирьевны сорвалось слово: «Это сон…» Тобольцев, сдав мать на руки нянюшки, помчался к Зоологическому саду и там, войдя в цепь, расступившуюся перед ним, очутился в толпе.
То, что было пережито потом, в эти ужасные три дня[247], Катерина Федоровна не забудет до могилы.
* * *
Уже наутро весь город знал, какой трагедией закончился этот удивительный день… Катерина Федоровна поняла только тогда, почему так поздно вернулся муж, почему у него было такое ужасное лицо… Она не поверила ему, что он устал… Теперь все было ясно… Его жизнь вчера была тоже на волоске. И спасся он случайно… С ней сделалась истерика…
– О чем ты? Помилуй Бог! Ведь жив я и здоров…
– А они? Кто воскресит их? Кто вернет их матери?.. Ах, если б вы хоть детей за собой не тащили на эту гибель!..
– Кто их тащит?
– Вы… все вы… с вашими митингами, зажигательными речами, вашим бредом проклятым… Бунтуйте сами… Рабочих привлекайте, коли это их интересы вы защищаете… Но зачем студентов, гимназистов, ребят несчастных вы втягиваете в этот омут?.. Почему вы не гоните их?.. Поймите: ведь каждая такая смерть подростка, каждая такая слеза и мука матери – проклятием ложатся на ваше имя, на дело ваших рук…
Тобольцев не возражал. Он был слишком потрясен все виденным и чувствовал себя больным. К тому же на кладбище, в этот холодный, ненастный день, он простудился. Но надо было показаться матери. Он уехал к ней обедать.
В воскресенье Засецкая с Конкиной приехали с визитом. На них обеих "лица не было". Шляпа с страусовыми перьями съехала у Конкиной на затылок. Тобольцев вынул ее в истерике из коляски и на руках внес в дом. Засецкая с расцарапанной в кровь щекой крепилась все-таки. В передней она села на стул и попросила стакан воды. Зубы ее стучали по стеклу, но она силилась улыбаться.
– Да что такое? – ахала бледная хозяйка.
– Merçi… пустяки… Царапина… Но… я была на волос от смерти… Ах, не волнуйтесь, chere Катерина Федоровна!.. Все прошло… Мне бросили в голову огромным камнем, и если б я не дернулась вперед, удар пришелся бы по виску…
– Боже мой!.. Да кто же это?
– Толпа… Я не знаю кто… Если б не мои лошади, нам не спастись бы… Они бежали за нами с полверсты, кричали что-то…
– Это ужасно! – рыдала Конкина. – Хорошо, что я не надела красного… Они бы меня убили…
– Соня! – вдруг дико закричала хозяйка. – Где Соня? Не вернулась?.. Боже мой!.. Куда она делась?.. Андрей, где ты?
– Да здесь я, здесь… успокойся, пожалуйста!..
За кофе Засецкая с увлечением вспоминала о похоронах.
– Какие лица!.. Речи! Какие настроения!
– А вы почем знаете? – Глаза хозяйки сверкнули.
– Как почему?.. Я тоже шла в толпе…
– Без вас не похоронили бы! – угрюмо усмехнулась хозяйка и подумала: "Ах, и убили бы такую балаболку, не было бы жаль!.."
Соня примчалась через час, запыхавшаяся, испуганная…
– Что делается! Ужас!.. Я ехала по Тверскому бульвару, смотрю, на другой стороне громадная толпа идет навстречу… Я было не поняла… А извозчик хлестнул лошадь и свернул в переулок налево, крестится и весь дрожит. "Не поеду я, говорит, туда… Еще изувечат!.." Так я ничего не купила.
Дамы, бледные, глядели друг на друга.
– Как же мы вернемся теперь?
– Пустяки, mesdames… Я вас провожу…
– Нет, уж вы подождите ездить! Если мне всякий раз за Андрея еще дрожать… Вы не забывайте, что я кормлю…
Засецкая просила скрыть этот случай от Мятлева.
Когда на другое утро Катерина Федоровна из газет узнала, чем ознаменовались эти дни, с ней сделалось дурно. "И зачем ты читаешь?" – кричал на нее муж.
Но у него тоже задрожали руки, когда он пробежал газету. Сорвалось восклицание ужаса. Он невольно закрыл глаза… "Что я за идиот был!.. Что мы за безумцы были все, веря и радуясь?.." Словно что ударило его в сердце… Словно свет больно брызнул в глаза… Закрыв лицо, он опустился на диван. Сквозь угар пережитого, сквозь золотистый туман волшебных грез он уже различал уродливое лицо действительности, страшную маску в застывшей циничной гримасе…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
