В шубе и шапке, с тростью в руке и папиросой в зубах ждало в коридоре у дверей, пока Экспресс тормозил; выскочило на перрон Зимы еще до того, как поезд остановился, при этом чуть не грохнувшись на землю. Снег не сыпал здесь столь густо, но землю покрывала та же самая трехслойная мерзлота: свежий пух на подмороженной грязи, лежащей на твердом льду. Ступаешь по этому пирогу, словно по обсыпающемуся гравию; земля убегает из-под ботинок, нот выкручивает в щиколотках.
Посапывая, поковыляло в зад состава. Зима, одна из последних стоянок, всего двести пятьдесят верст от Иркутска. Вокзал на зимназовом скелете, склады лесоматериалов, бараки и лавки под фонарями в мираже-стекле. Весь перрон и вагоны за «Черным Соболем», и вся округа в их свете выглядели охваченными зимназовыми радугами, словно замкнутыми в абажуре мерцающих рефлексов, где, медленно опадая, вальсируют снежные искорки — в стеклянном шаре, заполненной фарфоровыми цацками для детской утехи; а над всем этим из-за вокзала склоняется паучий массив люта. Загрохотало в двери, раз, другой, потом громче — третий — открыл Олег.
— Доктор Тесла есть? Дайте-ка руку!
Папиросу выплюнуло под вагон.
Серб даже не удивился. Теперь, кроме него и Олега, не было никого; Фогель отправился за людьми князя Блуцкого, что были обещаны для охраны вагона на время стоянки. Чем ближе было к Иркутску, все становились более нервными.
— Есть у вас здесь та динамо-машина? Или, быть может, скорее будет просто переставить ток в насосе. Пожалуйста!
Доктор Тесла голой ладонью погладил выбритую губу. Тьветные остаточные рефлексы переместились по его пергаментно бледной коже.
— На плюс?
— Плюс, так, плюс: больше тьмечи, Мороз! Плюс!
Не двигаясь с места, он куртуазным жестом указал на раскрытый насос Котарбиньского.
Стащило перчатки, подошло к машине. Как обычно, из нее выходили два длинных зимназовых кабеля, один законченный иглой со спуском.
— Выставлено? Можно? Можно?
Машина работала с тихим урчанием.
Схватилось за эту иголку, второй рукой быстро, без раздумий, нажало на курок.
…из окостеневших пальцев.
Наклонилось, подняло ее, чтобы снова нажать на металлический язычок.
…удержать конвульсии.
— Да успокойтесь уже, вы же весь синий!
— Еще.
— Высосете тьмечь из половины банки. Ну, сами ведь поглядите, у меня даже чай замерз.
— Еще!
…помогая подняться на ноги. Покрытая льдом машина зловеще блестела. Олег подал шапку, которая далеко откатилась среди тряпок и опилок. Правда, сразу не могло поднять рук, чтобы напялить ее на лысую голову, уж слишком сильно они тряслись. Хотелось согреть их дыханием — только дыхание было еще морознее, оно выплыло перед глазами тучей густого затьвета. Раскашлялось. Никола подал кружку исходящего паром чая, кипяток прямо из самовара. Стиснуло на кружке пальцы. Тогда-то заметило на коже ладони обширный узор белых и красных пятен, чуть ли не шахматная клетка в своей регулярности. Слюна щипала в язык; по внутренней части рта словно мурашки пробегали; через нос невозможно было дышать, приходилось разговаривать, широко раскрывая губы, тщательно и медленно артикулируя гласные, делая глубокие вдохи между словами. Глядело сквозь пар и сквозь тень дыхания. Ночной ореол, окружавший изобретателя — серба, был, как никогда четким, светени нарастали под его руками, черный свет обливал его худощавое лицо; сейчас он был больше похож на гравюру Николы Теслы, чем на живого Теслу.
Он поднял голую ладонь.
— Так, — ответило ему.
— Так, — подтвердил он.
— И как можно скорее.
— Месяц, самое большее, два.
— Как только, так сразу.
— All right.
— Через нее.
— Если официально — девичью.
— Ладно, неважно.
— Только транспорт.
— Не схватили.
— Где.
— Разумеется.
— Ха!
— Bien[208].
Допило холодный чай, поклонилось и вышло в желто-зелено-розово-лазоревую феерию ламп из мираже-стекла. Олег с грохотом задвинул дверь. Рядом, между вагонами, с винтовкой у ноги стоял мужик в ливрее князя Блуцкого. Он прижал шапку к коленям; сердечно поздравило его. Двинулось вдоль вагонов с примороженной от уха до уха улыбкой. Через несколько шагов поскользнулось и грохнуло в снег. В спокойном изумлении наслаждалось акварельными красками, по этому снегу протекающими. Подбежал человек князя, подал трость, отряхнул шубу. Цвета, цвета, так много цветов. Теперь шло медленно, приглядываясь ко всему с жадным вниманием, свойственным детям, сумасшедшим и смертельно больным людям. Даже головой крутило осторожно и мягко, направляя глаза на окружающие виды словно тяжелые стволы крупнокалиберных орудий. Итак. Вечер. Зима. Снег. Лют. Вокзал. Люди. Вагон. Вагон. Вагон. Дусин. — Неужели надо вот так от меня убегать…! — Весь запыхался. — Ведь сами же напрашиваетесь на несчастье, как Бог свят! — Приветствовало его крайне вежливо, словно давно не виденного приятеля. Тот отступил, наморщив брови. Вагон. Вагон. Их квадратные окна: светящиеся отверстия в стене теней, за кружевной занавеской снега. Ведь в купе, естественно, горит свет, электрические лампочки в белых и красных абажурах, и как только глаз обращается в сторону сияния, он тут же слепнет ко всему окружающему мраку, в отношении всего остального свет, затопленного в этом мраке и полумраке; и вот так перескакиваешь между этими окнами, словно между страницами книги, фотографического альбома, от снимка к снимку, от tableau[209] к tableau, загипнотизированным взглядом. Видит: Frau Блютфельд, склоняющаяся над Herr'ом Блютфельдом, в чем-то энергично убеждающая его с помощью размашистых жестов, захваченная в этом tableau в профиль, она высвечивается на запотевшем стекле массивным силуэтом, с выдающимся бюстом и с волосами, скрученными в высокой, пирамидальной прическе. Следующая картинка: капитан Насбольдт, выглядывающий через закрытое окно, с руками за спиной, с короткой трубочкой морского волка в зубах. Дальше: дети французской пары, приклеившие к стеклу розовые личики, а за ними — на фоне — способные защитить тени родителей. Женская рука, появляющаяся из-за наполовину задвинутой шторы, запястье в кружевах, длинный мундштук с папиросой, струйка дыма, плавное движение этой руки, словно опадающая нота менуэта. Князь Блуцкий-Осей, дремлющий с носом в книжке, с неестественно выкрученной над головою рукой — старец, замороженный во всей своей старческой беспомощности. Прокурор Разбесов, разглаживающий на вешалке свой прокурорский мундир, повернутый спиной к окну-картине, так что электрическое tableau показывает лишь широкую, неестественно выпрямленную спину бывшего артиллериста, и нет в этой картине ничего от стервятника, ничего нет фальшивого. Богач и его слуга, склонившиеся над столиком, над шахматной доской, слуга подливает хозяину кофе, хозяин двигает ладью. Красавица — вдова, машинально расчесывающая черные волосы, в то время как пальцы второй ладони танцуют на нижней губке, на полураскрытом в улыбке рте. Два брата, сидящие в купе vis-a-vis, неподвижно и молча, со скрещенными на груди руками, две сухие мумии, два бездушных профиля. Monsieur Верусс с лошадиной челюстью, играющий на своей пишущей машинке словно на пианино, одной рукой, не глядя на быстро прокручивающийся бумажный листок. Мороз стиснул горло и разорвал легкие. Встало на покрытом льдом месте. Подошел Дусин, прикоснулся, заговорил: громче, потом еще громче. Я-оно не могло пошевелиться, не могло отвести взгляда. — Венедикт Филиппович! Венедикт Филиппович! — Видно, стояло так очень долго, потому что он уже кричал и дергал; в конце концов, это обратило внимание Верусса, он глянул над машинкой. Между нами падал снег, три аршина ветра и снега перед освещенным стеклом, он падал на лицо и веки — даже и не моргнуло. Верусс тоже не моргнул. Отступило на шаг, второй, третий; подмороженная грязь трещала под подошвами, пятый, десятый шаг, шторы радужной метели задвинулись перед глазами, заслоняя золотой tableau атделения, весь вагон Люкса номер один, длинный массив поезда и черный червяк зимназового паровоза под мотыльковыми крыльями зорь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
