дорогая Лю, пришло твое большое письмо от 31-го. Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое свое письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек. Письмо — завтра, а сейчас в ванну, в ванну!
Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около ⅓ романа (учитываю сокращения длиннот). <...>[579]
Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи. Целую крепко!
Твой М.
141. Е. С. Булгаковой. 2 июня 1938 г.
Москва
Днем.
Дорогая моя Лю!
Прежде всего ты видишь в углу наклеенное изображение дамы или, точнее, кусочек этой дамы, спасенной мною от уничтожения. Я думаю постоянно об этой даме, а чтобы мне удобнее было думать, держу такие кусочки перед собою.
* * *
Буду разделять такими черточками письмо, а то иначе не справлюсь — так много накопилось всего.
* * *
Начнем о романе. Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное.
Итак, все, казалось бы, хорошо, и вдруг из кулисы на сцену выходит один из злых гениев...
Со свойственной тебе проницательностью ты немедленно восклицаешь:
— Немирович!
И ты совершенно права. Это именно он.
Дело в том, что, как я говорил и знал, все рассказы сестренки о том, как ему худо, как врачи скрывают... и прочее такое же — чушь собачья и самые пошлые враки карлсбадско-мариенбадского порядка.
Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности, теребя Ольгу всякой ерундой.
Окончательно расстроившись в Барвихе, где нет ни «Астории», ни актрис и актеров и прочего, начал угрожать своим явлением в Москву 7-го. И сестренка уже заявила победоносно, что теперь начнутся сбои в работе.
Этого мало! К этому добавила, пылая от счастья, что, может быть, он «увлечет ее 15-го в Ленинград»!
Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!
Остановка переписки — гроб!
Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.
У меня уже лихорадочно работает голова над вопросом, где взять переписчицу. И взять ее, конечно, и негде, и невозможно.
Сегодня он уже вытащил сестренку в Барвиху, и день я теряю.
Думаю, что сегодня буду знать, понесет ли его в Ленинград или нет.
* * *
Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!
* * *
Со всей настойчивостью прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке и о сбое. Иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, «червем-яблоком», вопросами о том, не думаю ли я, что «я — один», воплями «Владимир Иванович!!», «Пых... пых» и другими штуками из ее арсенала, который тебе хорошо известен.
А я уже за эти дни насытился. Итак, если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу, ни одного слова о переписке.
Сейчас мне нужна эта душа полностью для романа.
* * *
В особенно восторженном настроении находясь, называет Немировича «Этот старый циник!», заливаясь счастливым смешком.
* * *
Вот стиль, от которого тошно!
* * *
Эх, я писал тебе, чтобы ты не думала о театре и Немировиче, а сам о нем. Но можно ли было думать, что и роману он сумеет приносить вред. Но ничего, ничего, не расстраивайся — я окончу роман.
Спешу отдать Насте письмо. Продолжение последует немедленно.
Твой М.
142. Е. С. Булгаковой. 3 июня 1938 г.
Москва
Днем.
«Подсолнечник (Helianthus)»
«Хорошее медоносное растение».
Из Брокгауза.
Дорогая Люси!
Я очень рад, что ты заинтересовалась естественной историей. Посылаю тебе эту справку из словаря. Ты ведь всегда была любознательна!
* * *
Да, роман... Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы, но, к сожалению, приходится от этого отказаться!
А то бы я тебя немного поразвлек!
Одно могу сказать, что мною самим выдуманные лакированные ботфорты, кладовка с ветчиной и faux pas[580] в этой кладовке теперь для меня утвердившаяся реальность[581]. Иначе просто грустно было бы!
* * *
Ты спрашиваешь печально: «Неужели действительно за один день столько ненужных и отвлекающих звонков?» Как же, Дундик, не действительно? Раз я пишу, значит действительно.
Могу к этому добавить в другой день еще Мокроусова (композитор? Ты не знаешь?)[582] о каком-то либретто у Станиславского и разное другое.
* * *
Привык я делиться с тобою своим грузом, вот и пишу! А много накопилось, пишу, как подвернется, вразбивку. Но уж ты разберешься.
* * *
Шикарная фраза: «Тебе бы следовало показать роман Владимиру Ивановичу». (Это в минуту особенно охватившей растерянности и задумчивости.)
Как же, как же! Я прямо горю нетерпением роман филистеру показывать.
* * *
Одно место в твоем письме от 31-го потрясло меня. Об автографах. Перекрестись, <...>. Ты меня так смутила, что я, твердо зная, что у меня нет не то что строчки горьковской, а даже буквы, собирался производить бесполезную работу — рыться в замятинских и вересаевских письмах, ища среди них Горького, которого в помине не было.
У меня нет автографов Горького, повторяю! А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов.
Тебе, <...>, изменила память, а выходит неудобно: я тебе пишу, что их нет, а ты мне, что они есть[583].
Это Коровьев или кот подшутили над тобой. Это регентовская работа!
Не будем к этой теме возвращаться! И так много о чем писать!
* * *
Прости! Вот она — Ольга, из Барвихи. Целую руки!
Твой М.
Следующее письмо буду писать ночью.
143. Е. С. Булгаковой. 4 июня 1938 г.
Москва
В ночь на 4.VI.
Дорогая Люси!
Перепечатано 11 глав. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо?
Целую крепко.
Твой М.
144. Е. С. Булгаковой. 9 июня 1938 г.
Москва
В ночь с 8-го на 9-е июня.
Дорогая Купа,
в сегодняшней своей телеграмме я ошибся: было переписано пятнадцать глав, а сейчас уже 16. Пишу эту открытку, чтобы она скорее достигла Лебедяни, а подробнее все опишу в письме завтра.
Устал, нахожусь в апатии, отвращении
