В министерстве иностранных дел, особенно среди молодых служащих, многие из которых восхищались Эренталем и его активной внешней политикой, мнение склонялось в пользу жесткого ответа на это убийство. Оно было аргументировано тем, что Австро-Венгрия не хочет утратить свое значение в мире, как ее сосед на юге – Османская империя. Как сказал Редлиху граф Александр Ойос, которому суждено было играть решающую роль в последующие несколько недель: «Мы еще способны принимать решения! Мы не хотим и не должны уподобляться больному. Лучше быть уничтоженными быстро»[1596]. В ходе следующих недель его подчиненные побуждали Берхтольда действовать против Сербии решительно и быстро. Да, Россия, возможно, сочтет себя обязанной вмешаться, но лучше принять удар сейчас, чем тогда, когда она станет сильнее. Или, быть может, давней солидарности между двумя консервативными монархиями окажется достаточно, чтобы Россия осталась в стороне. Со ссылкой на внутреннюю ситуацию в Дуалистической монархии также выдвигался аргумент, что время уходит: ее подданные южные славяне, возможно, все еще поддерживают свое правительство, но ожидание опасно, потому что сербская пропаганда уже посягает на них[1597]. С безосновательным оптимизмом министерство иностранных дел также надеялось, что Румыния может испугаться угрозы более тесной дружбы между Австро-Венгрией и Болгарией и сохранит лояльность[1598].
Посол Германии Генрих фон Чиршки – упрямый, самонадеянный и воинственный человек – добавил свой голос: Австро-Венгрии следует постоять за себя и показать Сербии, кто тут хозяин. Еще прежде чем его начальство в Берлине приняло решение, какой политики придерживаться, Чиршки говорил каждому чиновнику, с которым встречался в Вене, что Германия будет поддерживать Дуалистическую монархию независимо от ее действий. Он предупреждал, что, если Австро-Венгрия снова покажет свою слабость, Германия, возможно, обратит свои взоры в другую сторону в поисках союзников[1599]. Берхтольда на самом деле и не нужно было убеждать; если он был против войны во время предыдущих кризисов, то с конца 2-й Балканской войны в 1913 г. пришел к убеждению, что Австро-Венгрии придется однажды воевать с Сербией. И вот это время настало[1600]. 1 июля Берхтольд встретился с потрясенным Францем-Иосифом, который согласился с тем, что Австро-Венгрия должна заново утвердить себя как великая держава. «Мы, – сказал император, – самая консервативная держава в Европе, оказались в этом затруднительном положении из-за экспансионистской политики Италии и Балканских государств»[1601]. Единственной серьезной оппозицией по отношению к тем, кто склонялся к войне, были венгры, в частности премьер-министр Тиса. У Австро-Венгрии нет достаточно доказательств против Сербии, написал он императору 1 июля, чтобы убедить мир в том, что это маленькое государство виновато. Более того, международное положение Дуалистической монархии уже было слабым: Румыния, несмотря на свой тайный договор, вряд ли станет оказывать ей поддержку, а возможная помощь от Болгарии – недостаточная компенсация. Совет Тисы состоял в том, что Австро-Венгрии следует продолжать работать над мирным урегулированием с Сербией[1602]. В последующие несколько недель на него было оказано сильнейшее давление, чтобы заставить присоединиться к сторонникам войны. Без поддержки Венгрии правительство в Вене не могло предпринимать никаких действий.
Другой вопрос, который надо было решить: что готова предпринять союзница Австро-Венгрии Германия. Сигналы, исходившие от Чиршки, были ободряющими, и 1 июля влиятельный немецкий журналист Виктор Науман, который был близок к министру иностранных дел Германии Ягову, нанес визит Ойосу, чтобы сказать, что кайзер Вильгельм, если действовать правильно, окажет решительную поддержку Австро-Венгрии: то же самое будет и с общественным мнением в Германии. «Австро-Венгрия, – продолжил Науман, – кончится как монархия и великая держава, если не воспользуется этим моментом»[1603]. Берхтольд решил непосредственно с Берлином решать ключевой вопрос о том, какова будет официальная позиция Германии. Его эмиссаром, вероятно, не случайно стал Ойос, который был известным ястребом, а также имел хорошие связи в Германии (его сестра была замужем за сыном Бисмарка). Узнав об этой миссии, Конрад спросил Франца-Иосифа: «Если ответ будет таков, что Германия на нашей стороне, то мы начнем войну с Сербией?» Старый император ответил: «В этом случае да»[1604].
Вечером 4 июля Ойос выехал в Берлин, везя с собой длинный меморандум о ситуации на Балканах, а также личное письмо от Франца-Иосифа Вильгельму. И хотя ни в одном документе не говорилось о решении начать войну, их тон был воинственным; например, упоминались непреодолимая пропасть между Австро-Венгрией и Сербией и необходимость для Дуалистической монархии разрубить веревки той сети, которую ее враги накинули на нее.
Письмо императора Вильгельму заканчивалось так: «Вероятно, вы также пришли к убеждению после недавних ужасных событий в Боснии, что примирение в той вражде, которая разделяет нас с Сербией, больше не может рассматриваться и давняя политика мира, которую до сих пор вели европейские монархи, будет под угрозой до тех пор, пока этот очаг преступной агитации в Белграде продолжает безнаказанно гореть»[1605]. Ойос также вез устное сообщение от Берхтольда к пожилому послу графу Ладиславу Сечени-Маричу в Берлине: Австро-Венгрия считает, что сейчас самое подходящее время заняться Сербией. В Берлине Ойос вышел за рамки даже этих инструкций и сказал немцам, что Австро-Венгрия намерена оккупировать и разделить Сербию на части[1606].
5 июля, пока министерство иностранных дел обдумывало значение сообщений из Вены, Сечени был приглашен на обед к кайзеру. Вильгельм прочел документы и сначала старался выиграть время. Все это очень серьезно, и ему нужно посоветоваться со своим канцлером Бетманом. Однако, когда посол нажал на него, Вильгельм перестал осторожничать. Он пообещал, что Франц-Иосиф может быть уверен в полной поддержке Германии: даже если дело дойдет до войны с Сербией и Россией, Германия встанет плечом к плечу со своим союзником. В тот день кайзер с запозданием провел совещание со своими чиновниками: Бетман одоб рил его обещание поддержки Австро-Венгрии, а военный министр Фалькенхайн коротко сказал, что армия готова воевать. На следующий день Бетман повторил уверения в поддержке Германией Австро-Венгрии послу Сечени и Ойосу, который вернулся в Вену, довольный успехом своей миссии. После войны он сказал: «В наши дни никто не может представить себе, как сильно мы тогда верили в силу Германии, в непобедимость немецкой армии». Его правительство приступило к осуществлению дальнейших мер с целью подчинить Сербию[1607].
Так что через неделю после убийства Германия дала Австро-Венгрии так называемый карт-бланш, и Европа сделала гигантский шаг к всеобщей войне. Это не означает, как доказывают некоторые, что Германия приняла решение начать такую войну ради своих собственных целей. Скорее ее руководители были готовы принять такую возможность отчасти потому, что если войне суждено было начаться, то для Германии это время было благоприятным, и отчасти потому, что Австро-Венгрию нужно было сохранить как союзника. А также были такие люди, как сам Вильгельм и Бетман, имевшие власть решать, быть войне или миру, и которых в конечном счете убедили, что война – лучший вариант для Германии, – или у них просто не хватило мужества сопротивляться нажиму, оказываемому на них, и доводам тех, кто хотел войны. И возможно, они просто устали, как и многие европейцы, от напряжения и кризисов и хотели развязки. Прыжок в темноту, как сказал Бетман в разговоре со своим личным секретарем Куртом Рицлером, имеет свою привлекательность[1608].
Действия Германии, как и действия ее друзей и врагов в этот последний мирный период, следует понимать в контексте предшествующих десятилетий и допущений, которые лежали в основе размышлений ее руководителей. В конце концов, только несколько человек – в частности, Бетман, Мольтке и кайзер – определяли политику Германии. На них и их подчиненных, которые подталкивали их к действиям, влияло то, что они были склонны видеть скорее угрозы, нежели возможности. Они боялись левых внутри страны, и, когда бросали взгляд за границу, их давние страхи оказаться в окружении усиливались еще больше. К 1914 г. военные в Германии считали само собой разумеющимся, что им придется воевать на суше на два фронта. В мае того года Георг фон Вальдерзее – начальник хозяйственного снабжения армии Германии – написал меморандум, в котором говорилось, что у Германии есть определенные враги, которые, скорее всего, нападут одновременно и которые вооружаются ускоренными темпами; руководители Германии должны не поддерживать мир любой ценой, а, скорее, укреплять свои вооруженные силы путем призыва в них всех имеющихся молодых людей, если это необходимо, и быть готовыми к войне в любой момент[1609]. Также казалось, что Антанта угрожающе сильна, в то время как Тройственный союз становился слабее. Военный союз между Францией и Россией углубился, и теперь Великобритания и Россия двигались к большему военному сотрудничеству. И хотя англо-российские военно-морские переговоры в то лето так и не увенчались успехом, они сослужили службу – усилили мрачные предчувствия Германии. На следующий день после убийства эрцгерцога Бетман сказал своему послу в Лондоне князю Максу фон Лихновски, что у него есть достоверные сообщения о том, что готовится соглашение, по которому британские фрахтовщики будут перевозить русские войска на Балтийское побережье Германии[1610]. Неделей позже, когда Австро-Венгрия потребовала и получила свой карт-бланш, Бетман сказал одному известному политику-националисту: «Если начнется война с Францией, Англия выступит против нас до последнего солдата»[1611]. А что еще больше ухудшало ситуацию – Германия и Австро-Венгрия не могли рассчитывать на других своих союзников: Румыния, вероятно, переметнется в лагерь противника, да и Италия была ненадежной. Поллио, начальник ее Генерального штаба, казался и компетентным, и желающим сотрудничать с Германией и Австро-Венгрией, но, как спросил Вальдерзее в мае того года, «Как долго продлится его влияние?». Это был пророческий вопрос. Поллио умер в день убийства в Сараеве, а правительство Италии назначило его преемника лишь к концу июля. Готовность Италии воевать на стороне своих союзников оставалась – как и всегда – под сомнением[1612].
