Именно могучий восточный сосед был причиной большинства кошмаров руководителей Германии. Отражая идеи социал-дарвинизма того времени, многие немцы видели в славянах, и особенно в России, естественных конкурентов тевтонской расы. Вильгельм был далеко не одинок, страшась славянских орд, несущихся на запад. Его слова часто звучали как речи правых политиков в Соединенном Королевстве в наши дни, обеспокоенных проблемой восточных европейцев, штурмующих британские порты, или консервативных американских республиканцев, испытывающих такую же озабоченность в отношении мексиканцев. «Я ненавижу славян, – сказал он военному атташе из Австро-Венгрии с поразительной бестактностью, учитывая большое количество славян, проживавших в Дуалистической монархии. – Я знаю, это грех, но я ничего не могу с собой поделать». Сербия, как он любил выражаться, была «свиной монархией». Его высокопоставленные военачальники, такие как Вальдерзее и Мольтке, пророчески говорили о надвигающейся на Германию необходимости воевать за само свое существование как народа и культуры. Они также считали такие доводы удобными, когда подталкивали правительство весной и в начале лета 1914 г. к большому увеличению ассигнований на армию[1613].
Бросая взгляд назад, любопытно отметить, насколько мало внимания руководство Германии уделяло альтернативам войне как способу разорвать окружение. Да, Бетман надеялся на восстановление дружественных отношений с Великобританией, но после провала миссии Холдейна двумя годами ранее оно все более казалось маловероятным. Кайзер время от времени выражал надежду на то, что давний союз между двумя консервативными монархиями Германии и России может быть возрожден, но сомнительно, чтобы он на самом деле верил в такую возможность. В 1914 г. известный банкир Макс Варбург записал свой разговор с ним: «Вооружение России, большое строительство в ней железных дорог были, по его мнению, подготовкой к войне, которая могла разразиться в 1916 г.
…Охваченный тревогой кайзер даже подумывал, не лучше ли напасть первым, вместо того чтобы ждать нападения»[1614]. И кайзер подобно другим руководителям Германии полагал, что конфликт с Россией неизбежен, и серьезно рассматривал возможность превентивной войны. В министерстве иностранных дел было много тех, включая Ягова и его заместителя Циммермана, которые с этим соглашались и доказывали, что дипломатическая и военная ситуация в 1914 г. особенно благоприятна для Германии[1615]. Им следовало бы вспомнить знаменитые слова Бисмарка: «Превентивная война подобна совершению самоубийства из страха перед смертью».
Высшее военное руководство, если уж на то пошло, было даже больше психологически готово к войне, чем гражданское. Строительство Кильского канала было почти завершено, и к 25 июля немецкие дредноуты могли уже безопасно курсировать по нему в обоих направлениях между Северным и Балтийским морями. Да, армия еще не достигла увеличения своей численности, но новая программа России только началась. На поминальной службе по Францу-Фердинанду 3 июля военный представитель Саксонии завел разговор с Вальдерзее. Этот генерал, как он сообщил своему правительству, считал, что война может начаться в любой момент. Генеральный штаб Германии был готов: «У меня сложилось впечатление, что они сочли бы войну весьма кстати, если бы она началась прямо сейчас. Условия и перспективы для нас не станут лучше»[1616]. Что придавало военному руководству Германии уверенности? То, что его стратегия была полностью перенесена на карты. «Вооруженные планом Шлифена, – написал позже Гренер из Генерального штаба, – мы верили, что можем спокойно ожидать неизбежного военного конфликта с нашим соседом…»[1617]
За несколько недель до событий в Сараеве Мольтке сказал Ягову, что для Германии было бы разумным бросить вызов России, пока у Германии еще есть шанс победить. Начальник штаба Ягов предложил вести внешнюю политику «с целью спровоцировать войну в ближайшем будущем». Приблизительно в это же время Мольтке сказал одному немецкому дипломату из посольства Германии в Лондоне: «Если ситуация наконец выйдет из-под контроля – мы готовы; чем скорее, тем лучше»[1618]. И для него лучше бы уж скорее. В 1912 г., во время 1-й Балканской войны, он сказал своей племяннице: «Если надвигается война, то надеюсь, что она начнется раньше, чем я буду слишком стар, чтобы справиться с ней удовлетворительно»[1619]. К 1914 г. его здоровье пошатнулось. Ему пришлось провести четыре недели на курорте Карлсбад в апреле – мае, лечась от бронхита, а еще раз он туда попал на продолжительное время 28 июня[1620]. И он не был столь уверен в успехе Германии, сколь звучали его слова. Он прекрасно сознавал опасности продолжительной войны. Когда Конрад фон Гетцендорф в мае 1914 г. задал ему вопрос о том, что тот намерен делать, если Германии не удастся одержать быструю победу над французами, Мольтке ответил уклончиво: «Ну, я буду делать, что смогу. Мы не превосходим французов численно». И пока Бетман продолжал надеяться, что англичане предпочтут нейтралитет, Мольтке также считал само собой разумеющимся, что Великобритания вступит в войну на стороне Франции. И все же он и его коллеги излучали для гражданских лиц уверенность в том, что Германия может разгромить Францию, Россию и Великобританию в короткой войне[1621].
К 1914 г. партнерство с Австро-Венгрией приобрело для Германии большее значение, чем когда-либо раньше. Ягов с предельной честностью выразился в разговоре с Лихновски 18 июля: «Также спорно, станет ли союз с этим рассыпающимся созвездием государств на Дунае хорошим капиталовложением, но я вместе с поэтом скажу – думаю, это был Буш: «Если вам больше не нравится ваша компания, попытайтесь найти другую, если такая найдется»[1622]. Это давало Австро-Венгрии, как удивительно часто случается в международных отношениях, власть над своим более сильным партнером. К 1914 г. руководители Германии поняли, что у них нет иного выбора, кроме как поддерживать своего союзника, даже если он проводит опасную политику, точно так же как Соединенные Штаты продолжают поддерживать Израиль или Пакистан в наши дни. Что важно, Бетман, который во время предыдущих кризисов советовал Австро-Венгрии пойти на компромисс, теперь согласился с тем, что Германии придется поддержать своего союзника, что бы тот ни решил сделать. «Перед нами стоит все та же дилемма в отношении действий Австрии на Балканах, – сказал он Рицлеру, которому канцлер часто изливал душу. – Если мы посоветуем ей действовать, австрийцы скажут, что мы подтолкнули их к этому; если же посоветуем обратное, они скажут, что мы бросили их. Тогда они обратятся к западным державам, которые готовы раскрыть ей объятия, и мы потеряем своего последнего сильного союзника»[1623].
В те тревожные недели июля 1914 г. Бетман был особенно печален, потому что 11 мая после тяжелой болезни умерла его любимая жена Марта. «Что было прошлым и должно было стать будущим, – написал он своему предшественнику Бюлову, – все, что было связано с нашей совместной жизнью, теперь разрушено смертью»[1624]. Рицлер вел дневник своих бесед с Бетманом, имевших место в те кризисные недели. 7 июля, на следующий день после того, как канцлер поддержал карт-бланш, двое мужчин засиделись допоздна под ночным летним небом в старом замке Бетмана в Гогенфинове, расположенном к востоку от Берлина. Рицлер был потрясен пессимизмом своего более пожилого собеседника, когда тот сетовал на ситуацию в мире и положение Германии. Немецкое общество, считал Бетман, находилось в нравственном и интеллектуальном упадке, и существующий политический и общественный порядок, по-видимому, не способен обновиться. «Все, – сказал он печально, – стало таким старым». Будущее тоже казалось ему безрадостным: Россия – «все более страшный кошмар» будет становиться все сильнее, в то время как Австро-Венгрия в своем упадке достигла такой точки, что уже не может воевать вместе с Германией как ее союзница. (Вспомните, что раньше Бетман решил не сажать деревья в своем поместье, допуская, что русские через несколько лет захватят Восточную Германию.)[1625]
Главные лидеры Германии, такие как Бетман, возможно, не намеренно начали Великую войну, в чем их часто обвиняют среди прочих такие немецкие историки, как Фриц Фишер. Однако тем, что относились к началу войны как к само собой разумеющемуся и – иногда – даже желаемому факту, что дали Австро-Венгрии карт-бланш и придерживались плана войны, по которому Германия неизбежно должна была воевать на два фронта, лидеры Германии позволили ей начаться. Временами в те последние чрезвычайно напряженные недели они, по-видимому, понимали огромность того, чем они рискуют, и утешались самыми маловероятными сценариями. Если Австро-Венгрия будет действовать быстро в отношении Сербии, сказал Бетман Рицлеру, Антанта, возможно, просто примет это как факт. Или Германия и Великобритания могут начать сотрудничать – в конце концов, они делали это раньше на Балканах – в том, чтобы в войну с участием Австро-Венгрии не оказались втянутыми другие страны. Этот последний сценарий Ягов отнес к «категории благих желаний»[1626]. И все же сам министр иностранных дел стремился видеть все таким, как ему хотелось, а не таким, каким оно было на самом деле, когда, например, писал Лихновски 18 июля: «Когда все сказано и сделано, Россия не готова к войне». Что до союзников России – Великобритании и Франции, то действительно ли они хотят воевать на ее стороне? Грей всегда хотел поддерживать баланс сил в Европе, но, если Россия уничтожит Австро-Венгрию и нанесет поражение Германии, в Европе появится новый правитель-гегемон. Франция тоже может оказаться не готовой воевать: сеющие распри дискуссии о трехлетней военной службе вполне могут возобновиться осенью, и было хорошо известно, что во французской армии существенно недостает снаряжения и недостаточно обучение. 13 июля разоблачения в сенате Франции добавили подробностей об отсутствии во французской армии полевой артиллерии, например, что побудило немцев думать, будто Франция вряд ли станет воевать в ближайшем будущем и что русские могут прийти к заключению, что не могут рассчитывать на своего союзника. И если повезет, Антанта развалится[1627].
