Руки Брюханова белели на баранке, и хотя машина шла, они были совершенно неподвижными, замершими.
— Ты мне что-то хотела сказать, — Брюханов по-прежнему не отрывался от дороги, и ему показалось, что это прозвучал чей-то совершенно чужой, не его голос, и потому, что она продолжала молчать, добавил: — Я слушаю тебя.
— Тихон, я выполнила свое обещание самой себе…
— Какое обещание?
— За всю эту зиму я ни разу не видела девочку, только издали, когда она этого не могла заметить. — Аленка слегка задохнулась. — Так надо было…
— Зачем? Кому? — покосился Брюханов.
— Так надо было, — повторила она и не стала больше ничего объяснять. — Тихон, оставь мне Ксеню. — Аленка неотрывно глядела прямо перед собой; она не могла заставить себя повернуть голову и посмотреть на него. — Да, я знаю, — заговорила она торопясь, — что виновата перед тобой. Ты же сильный человек… Я тебе все расскажу…
— Не надо, — даже с некоторым испугом остановил ее Брюханов. — К чему? Нет, нет, ничего не надо. Зачем? Я не мальчик, меня не удивишь пустым словом…
Она вспыхнула, еще больше выпрямилась.
— Это не пустое, Тихон! Надо же дальше как-то жить…
— Живи, — уронил он скупо. — Что случилось — случилось, не надо никаких объяснений. Не знаю, пожалеешь ли ты сама или нет, но я от тебя совершенно ничего не требую. Я ничего не хочу знать, ничего!
— Хорошо… но… оставь мне дочь…
— Нет, вот этого как раз я не могу, — он упрямо выставил вперед подбородок. — Не могу и не хочу этого сделать! Зачем тебе дочь? Подожди. — Она вжалась в спинку сиденья и отвела от него вспыхнувшие негодованием и болью глаза. — Это не каприз и не месть, как, возможно, ты думаешь. Мне тоже нужно еще жить, и ты должна понять, человек должен чем-то держаться. Дочь нужна мне, она мне просто необходима, потому что… кроме нее, у меня никого… Ты меня прости, если можешь… я не смог тогда сдержаться… Это, конечно, омерзительно. Но окажись ты на моем месте, ты бы еще не то сделала.
— Я? — растерялась Аленка. — Не знаю… Наверное бы просто застрелила.
— Видишь, не догадался, прости. Сразу бы все и кончилось.
Оп снял руки с руля, достал папиросы и закурил. Аленка взяла у него папиросу, тоже закурила и заметила, что машина стоит, и луна уже давно выкатилась в небо и теперь была как раз перед ними уже достаточно высоко над горизонтом. Она поразилась тому, что не заметила, когда машина остановилась, в ней не возникло чувства остановки. Брюханов молча курил, молчала и она, она действительно поставила и себя, и его в невыносимое положение, и он, как всегда, щадит ее и не хочет говорить ей того, что мог бы сказать и чего она действительно заслуживает.
Она закрыла глаза, пытаясь собраться, не быть хотя бы смешной, она все бы отдала, чтобы ничего не было, чтоб это было кошмарным сном и вся ее прежняя жизнь вернулась бы к ней, она с трудом сделала усилие, стараясь поставить все на свои реальные места; он почувствовал эту перемену в ней, приспустил боковое стекло и дал доступ морозному воздуху.
— Тихон, скажи мне, как ты сам? Как Ксеня? Как Тимофеевна? — тихо попросила она и пожалела об этом.
— Зачем тебе? Пощекотать нервы? — спросил Брюханов. — Да ты другое хотела сказать… Не надо… меня утешать не надо. Никогда не надо больше об этом… слышишь, никогда! Живи… живи как хочешь, как можешь, будь счастлива, я тебе этого желаю, Аленка!
— Какая щедрость, — прошептала она словно в забытьи и тотчас спохватилась. — Хорошо, спасибо… спасибо… — она испуганно глянула на Брюханова и, словно бросаясь в ледяную воду, задержала дыхание. — Во всем я оказываюсь виноватой, Тихон… За все я одна в ответе…
— Да не беспокойся ты, пожалуйста. Ты, конечно, думаешь, что я испорчу твоему… как его там… прости, пожалуйста, карьеру. Успокой его… Ты оттого и решила увидеться со мной…
— Тихон, Тихон, я не узнаю тебя, ты же ничего не знаешь, — задыхаясь, Аленка стала расстегивать верхнюю пуговицу пальто; какая тут карьера, какое самолюбие, проносилось в ней сумбурно, если бы она могла сказать ему просто правду, если бы…
— И нечего мне знать, с меня довольно того, что есть. — Брюханов отчужденно и не шевелясь смотрел на пропадавшую в снегах дорогу.
— Тихон, может, мне уехать? Куда-нибудь подальше, куда глаза глядят…
— Оставайтесь, уезжайте! Какое мне дело? — сухо, неприязненно ответил Брюханов. — И ты вместе с ним… Можете не опасаться, розыск не объявят. И вообще прошу освободить меня от роли вашего душеприказчика.
— Не злись, Тихон, ну что ты кипятишься? — совсем как раньше попросила она. — Ничего не надо. Это все привычка… Глупо было беспокоить тебя. Помоги мне открыть, я пойду…
— То есть как пойдешь? — удивился он.
— Пройдусь немного… Отняла у тебя столько времени…
— До города километров двадцать, — напомнил он не вдруг. — Я подвезу тебя…
— Вот как… ну хорошо, спасибо.
Обратную дорогу они молчали, обостренно и неловко чувствуя присутствие друг друга рядом, и лишь однажды, когда машину тряхнуло на выбоине и Аленка невольно прижалась плечом к плечу Брюханова, беспомощно глянула на него и увидела его глаза, она поняла, что скажи она сейчас хоть слово, одно-единственное слово, и весь этот кошмар тотчас кончится. Но она не могла сказать именно этого слова, хотя хотела этого, как никогда раньше ничего не хотела; она знала, что именно в этот момент он бы все забыл, но она не имела на это права. Побледнев, стиснув зубы, забившись от него подальше, она молчала; она знала сейчас, что и сам он понимал, что скажи он слово, и она осталась бы с ним, но и он не мог этого сделать. Она ничего не видела впереди; когда машина остановилась, она ощупью нашла ручку и, все еще боясь, что не выдержит, торопливо толкнула дверцу, с облегчением выскочила на неровный, обмерзлый тротуар. Какую-то долю секунды она еще ждала, что знакомый голос окликнет ее, и боялась этого.
— Ну, Тихон, прощай, — заторопилась она, придерживая дверцу, она чувствовала, что и слова ее, и тон — все глупо, все не к моменту, и с какой-то судорожно вспыхнувшей болью и нежностью попыталась разглядеть в полумраке машины лицо Брюханова, ничего не увидела и, затягивая шарф, быстро пошла, почти побежала по тротуару, а Брюханов подождал немного и тоже тронул, резко развернулся и долго кружил по городу. Ему не хотелось домой, оставив машину, он пошел бродить путаными улочками вдоль Крепостной стены; пропархивал редкий снежок, покалывал лицо, деревья и тротуары были в густой изморози. В небе густо пошли тучи, и поднявшаяся над городом луна то появлялась, то пропадала в их рваных просветах, и скоро он совсем промерз. Домой он вернулся поздно, открыл дверь своим ключом, стараясь не шуметь, но едва щелкнул в коридоре выключателем, широкое лицо Тимофеевны тотчас появилось перед ним. Было видно, что она еще не ложилась и была чем-то встревожена, хотя пыталась скрыть это зевотой.
— Ну что тут у нас, Тимофеевна? — спросил Брюханов. — Ксеня что?
— Спит, что ей, — отозвалась Тимофеевна, опять истово зевнув, и мелкими привычными движениями несколько раз обмахнула крестом себе рот. — Поела и спит, ей что, она еще ангел божий, ваших окаянных грехов ей не понять… Ужинать-то собирать?
— Спасибо, не надо. Спокойной ночи, Тимофеевна.
Повесив пальто, Брюханов пошел к себе; Тимофеевна решительно двинулась следом.
— Ты бы поел, ног не потянешь, — говорила она на ходу, но Брюханов уже видел, что главный разговор впереди, что его не избежать.
— Так уж и быть, что тебе, Тимофеевна, выкладывай, — сказал он, опускаясь в кресло и закуривая. — Что там у тебя? Садись, садись… Чего не спится?
— Что спать-то? Так все на свете проспишь, — все так же охая и зевая, Тимофеевна опустилась в кресло, устраиваясь удобнее, явно надолго, и Брюханов невольно улыбнулся, хотя ему хотелось поскорее остаться одному и лечь.
— Тихон Иванович, а Тихон Иванович, может, и не надо в эту Москву мне-то, старой калоше? — спросила Тимофеевна. — Поглядят там и скажут: тоже, гляди, старая карга, прикатила…
— Вот несносная мука с тобой, Тимофеевна, право… опять все сначала. — Брюханов страдальчески сморщился. — Только всем и дел до тебя! Да мы с тобой раз десять об этом говорили, все уже, кажется, решили-перерешили…
— Говорили, — согласилась Тимофеевна. — Разговоры разговорами, а думка думкой… Ты ее гонишь, а она с другого боку… Старая я, поди, куда уж мне в эту Москву-то…
— Да какая ты старая! — возмутился Брюханов. — Вот Ксеню в институт проводишь, тогда и о старости подумаем.
— Ох! О-ох! — сказала Тимофеевна сокрушенно. — Боюсь, боюсь… Там, говорят, дух тяжелый… одна хмарь, так, говорят, и давит, так и давит…
— Такой же климат, как здесь. Ну что ты все придумываешь-то? Иди спать, Тимофеевна.
— Ох, — опять беспокойно вздохнула Тимофеевна, — улестишь старуху, с места стронешь, а там, гляди, и приведешь стрекозу какую… А она эту старуху из дому в шею-тоо, в шею! Известно, какие бабы бодливые после войны пошли. Иди, скажет, старая, откуда пришла… И что я тогда в этой Москве то? В речку головой? А там, может, и речек-то нету, утопиться негде… Назад ведь хоронить не повезешь? А там, в этой Москве, сказывают, земли-то свободной для простых покойников не осталось совсем, уж если только генерал! А других в печке сжигают и в баночке отдают назад родным, а у меня родных-то не осталось, всех в войну схоронила…
