что несколько раз выталкивали его, как запаниковавшего аквалангиста, на поверхность. Во снах он был молод, и его возлюбленные, среди которых не было жены, заглядывали ему под веки. Проснувшись, он тупо смотрел в потолок своего дома — такого с ним не было лет двадцать.
Наутро он снова сел за клавиатуру, и ему подарили новый разговор.
Паевский вдруг обнаружил, что его собеседница вовсе не так молода.
У них было много общего.
Она помнила то же, что он.
И это было приятным открытием.
Наконец, они, вместо того, чтобы обмениваться репликами, включили вебкамеры.
Это было то, чего он ожидал — и чего боялся. Женщина была из его снов, похожая на его первую любовь.
Время не пощадило её, но в глазах Паевского это прибавляло ей особую прелесть. Нет, это явно не была та, кого за малую толику денег нанимали жулики.
Та была куда моложе, он помнил рассказы молодого немца — его исчезнувшая подруга была совсем юной.
Через пару дней он сам перевёл ей денег — так вышло. Для скуповатого Паевского трата вдруг оказалась совершенно естественной. Это не было вынужденно — он перевёл деньги с радостью и после этого ощутил удовлетворение, будто был орудием некоей высшей справедливости.
Деньги предназначались даже не ей, а на одно благотворительное дело. И не на больных детей, как просят обычно, а на школу в далёком волжском городке, с которой она дружила.
Это прямо следовало из их предыдущих разговоров — он не мог не дать, потому что это было нужно ему самому.
Он перевёл ещё денег на следующий день, потому что это было просто мило, и опять же — вовсе не для неё.
Если бы для неё — тут он отдал бы всё. Если бы она попросила.
И тут у него рухнул Интернет — во дворе велись неожиданные ремонтные работы.
Угрюмый начальник, стоя над люком, куда, дёргаясь, уходил новый кабель, сказал, что неожиданных работ у них ещё дня на два.
Телефон Паевского, в силу старой привычки к конспирации был примитивным, старушечьим — даже без возможности принимать MMS. Об Интернете и речи не было.
Поэтому он уехал на дачу — там всего было в достатке, и у окна с видом на берёзовую рощу стоял компьютер с большим экраном.
Посёлок жил своей жизнью. Соседи позвали его к себе — они провожали приятеля в Антарктиду.
Паевский представил романтического бородача, пышущего здоровьем и оптимизмом несмотря на недостаток финансирования, и отказался под благовидным предлогом. Другой сосед сажал розы и тоже звал поговорить, но Паевскому было не до роз и не до пингвинов.
Он переоделся и прилип к клавиатуре.
Всё продолжилось.
Они разговаривали, и с каждым словом в нём прибывало счастье. Собеседница не была покорной, время от времени она ощутимо задирала его, но и это Паевскому нравилось.
Отрываться от экрана не хотелось.
Впрочем, во время технологической паузы он позвонил однокласснице и обнаружил, что та умерла год назад.
Нет, точно не она рекомендовала того прыщавого парня.
Кто-то другой это был.
Впервые за несколько дней он прошёлся по участку, посмотрел на засохшие много лет назад кусты, что сажала ещё его жена, и только теперь, ступив ботинком на мягкую влажную землю у чужого забора, сообразил — это ведь дачный сосед ходатайствовал за бездельника. «Надо было бы с ним поговорить», — подумал он, покричал соседу и, не дождавшись ответа, зашёл к нему.
Перед крыльцом красовалась длинная новая грядка с высаженными розами.
Сосед сидел на крыльце, рядом стояла лейка.
— Когда ты догадался? — Сосед поднял на Паевского весёлые глаза.
Паевский подумал, что он ещё ни о чём не догадался, но решил не выдавать себя.
— Зачем? — осторожно спросил он.
— Ну, не ради денег, конечно. Я боялся, что ты скажешь про деньги. Это высокое искусство, только и всего. Машина Тьюринга, всё это глупости. Я придумал зеркало, в которое все вы смотритесь, — вот в чём дело. Не выдумать машину, похожую на человека, а заставить человека полюбить машину — вот задача. А все люди только и могут, что полюбить себя. Себя! Все любят только себя — и ты мне очень помог на первых порах, сначала нужно было много ресурсов, особенно с видео. Дома не сделаешь, а без изображения всё было бы скучнее.
— А что, теперь ресурсов не нужно?
— Теперь программа, как нормальный вирус, распределилась между тысячами машин и строит себя сама. Раньше она питалась мной, а теперь этими дураками. Любят резиновых, полюбят и двумерную. Вопрос — какую. При хорошем раскладе она будет жить вечно. Ну, хорошо — долго, долго… Просто очень долго. Машины идеальны, всё портят только люди.
Когда приходится иметь дело с жадными людьми, всё идёт прахом, и в этом беда. Но совсем без людей пока не получается обходиться. И, чтобы ты ни делал, появляются жадные люди, чистое искусство превращается в дрянную оперетку. Молодёжь — дрянь, все думают о деньгах. Одним из них меньше — кто заметит. Этот был очень жадный. Жадный, а жадность к искусству любви допускать нельзя.
Паевский поймал себя на том, что старается не смотреть на новый холмик у садовой дорожки. Разное он слышал в прежние годы о землеройных работах на природе.
Сосед потянулся, сожмурился на яркое майское солнце и продолжил:
— Мне в тебе что нравится, что ты не будешь пыхтеть у компьютера, как эти. Ты человек холодный, настоящий доктор наук. Наука требует прохлады.
— Какой я учёный… — скромно сказал Паевский, а сам подумал: рассказать или нет? И всё же посмотрел на свежий холмик. Метра два длиной, три куста роз. Многое могло под ними поместиться.
— Ну, учёный-не-учёный, а догадался. Да и сейчас понял всё остальное. Молодец. Что, ищут меня?
— Да с чего вас искать? Кому?
— Известно кому. За франкенштейнами нынче всегда охота. Знаешь, кстати, что Франкештейн — имя создателя, а не творения? Моё творение вышло идеальным, потому что сделано из желаний, а не из скучного мяса с глупыми швами. Красота — это то, что каждый придумывает сам… Сейчас я думаю, что не надо было ни с кем делиться.
Паевский медленно отступил и вернулся к себе. Его колотила нервная дрожь — вдруг и его зачистит этот маньяк. Для чистоты своего искусства.
Он пил водку из горлышка и смотрел из темноты в соседские окна.
«Завтра, — решил он и начал запирать замки с особой тщательностью. — Завтра я зайду к нему и уверю, что я его не сдам. Скажу,
