Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала четко и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад свалкой разрозненных фактов, посторонних и друг другу, и уж подавно самому Малянову с его заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство, а потом полыхнуло долгой ослепительной вспышкой.
Конечно, должен существовать какой-то механизм отслеживания самопроизвольно возникающей здесь новой, пронзительно переживаемой информации и ее включения в общевселенский творческий процесс. Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а, напротив, увеличивает силы, постоянно склеивающие воедино постоянно усугубляемую развитием чересполосицу разлетающегося мира.
Ну как объяснить, скажем, вопиюще неравное распределение во Вселенной вещества и антивещества? Спасительное для Вселенной неравенство… Только наличием эмоционального запрета на тенденции, способные привести к возникновению в мире взаимоисключающих областей, чреватых, быть может, ни много ни мало — шизофренией Творца… И мы, материя, нарастающим разнообразием своим перенапрягая создавший нас разум, исступленной жаждой всеобщей гармонии в то же время сами и подпитываем этот запрет!
Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками, листочки какие-то на одном стебельке придумывали в качестве поясняющего триединство образа… Впрочем, они ведь даже радио не знали.
Приемник, передатчик, средство передачи. На момент передачи они как бы становятся тождественны. Содержание одно и то же у трех. Троица!
И сколько же, наверное, этих малых передатчиков, питающих громадный приемник… И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря в каком-то из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня, сам не понимая, насколько в точку попадаю: волчара, трусящий мимо беззащитной косули… Ап! Информационное включение. Жизнь вечная…
Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не спали — успокаиваясь помаленьку, сидели на диване и ворковали о чем-то вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки торчали в стороны.
Малянов вклинился на диван между ними и осторожно обнял обоих за плечи. Легонько прижал к себе. Ирка — измотанная, со слипающимися глазами и руками, красными после стирки, — покосилась на него чуть удивленно: она давно отвыкла от таких нежностей.
— А ну-ка, ребята, — сказал Малянов. — Повторяйте за мной оба, слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!
— Ты чего, пап? — обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.
И вдруг Ирка, коротко заглянув Малянову в глаза непонимающим, преданным взглядом — видишь? подчиняюсь! не знаю, что ты задумал, чего хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я верю, что ничего плохого ты не сделаешь! — сказала решительно:
— Слушай, что отец велит! Три — четыре!..
— Не хлебом единым! Не хлебом единым!!
У Малянова намокли глаза, переносицу жгло изнутри, и судорогой невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг: «Сказали нам, что эта дорога нас приведет к океану смерти — и мы с полпути повернули обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы…»
К океану смерти…
Но в ответ ярко брызнул из души давно и, казалось, навсегда погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым невским ветром Некрополь Лавры, куда однажды водила его мать — и красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: «Аще не умрет — не оживет».
«Мам, а мам, что там написано?» — «А ты сам прочитать разве не можешь? Ты же хорошо уже читаешь, Димочка! Ну-ка, читай!» — «Да я прочитал! Я только не понимаю, что это значит!» — «A-а! Ну, Димочка, это я и сама не очень понимаю. Это религия…» А над городом гремели из репродукторов радостные марши, алые стяги реяли, колотились кумачовые лозунги на ветру, и отовсюду, как залп «Авроры», теократически бабахало в глаза крупнокалиберное «40» — приближалась годовщина Великой!!! Октябрьской!!! Социалистической!!!
— А теперь повторяйте: аще не умрет — не оживет. Втроем!..
— Аще не умрет — не оживет! Аще не умрет — не оживет!!
— Ну, пап! — Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам и вскочил. — Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите вот так, обнявшись… Сто лет вас так не видел. Я мигом!
И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату — но буквально через секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов успел только провести ладонью по джемперу на Иркином плече, а потом по ее обнаженной шее — а она успела ткнуться мокрыми губами ему в подбородок. Она была женщина, и ей можно было плакать. Она и плакала.
— Вот! — воскликнул Бобка, переставая листать, и чуть затрудненным от боли в боку движением сел на стул напротив них. Уставился на страницу. — Жутко мне нравится… «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
— Нет, Бобка! — всхлипывая, улыбнулась Ирка. — Так дело не пойдет! По книжке-то кто угодно может — а ты навскидку, от души! Как папа!
На мгновение Бобка озадаченно насупился — и, подмигнув Малянову здоровым глазом, очень серьезно сказал:
— Аще не умрет — не оживет.
И они засмеялись.
А потом сказали Богу, как другу…»
Февраль 1996, Санкт-Петербург
Эта повесть была написана для сборника (впоследствии оказавшегося первым томом проекта) «Время учеников» и в нем была опубликована впервые.
О проекте «Время учеников» сказано немало. А я еще скажу. Андрей Чертков выдвинул замечательную идею и наперекор всему сумел ее реализовать. Не его вина, что у доброй половины авторов, принявших в проекте участие, сознательно или бессознательно не хватило фантазии ни на что большее, кроме как постараться вывернуть столь ими всеми любимый в детстве мир Стругацких наизнанку и постараться доказать (ума палата!), что он либо невозможен, либо существует только благодаря хорошо замаскированному тотальному насилию. Суть-то нехитрая: все, что нам кажется действительно хорошим, на самом деле плохо, поэтому ничего хорошего нет, кроме того, что мы уже имеем, каким бы плохим оно нам ни казалось. Этакое извращенное самоутешение. Старательное, не за страх, а за совесть дотаптывание того, о чем когда-то мечтал — неизбежное и явственное следствие психологического слома, после которого человек уже сам себя убеждает, что мечтать вредно, от мечтаний все беды. Вся страна, вся культура российская в девяностых истерически занималась тем же самым. «Хальт! — вдруг принялись кричать высокодуховные властители дум сбросившей путы тоталитаризма стране. — Цурюк, падлы! Какое вам будущее — вам дерьмо за американцами жрать, и то много чести!»
У Стругацких в «Гадких лебедях» фашист Павор говорил, что будущее — не более чем тщательно обезвреженное настоящее. Вот ученики и внесли свою скромную лепту в это обезвреживание.
Насколько мне удалось в своей повести избежать этой страшной болезни — судить не мне.
Возвращения
Все мы выросли из Быковского спецкостюма…
Посидеть за столом с нормальными хорошими людьми, не слышать ни о долларах, ни об акциях, ни о том, что все люди скоты… Ой, когда же я отсюда выберусь!..
А. и Б. Стругацкие, «Стажеры»
Подкатил громадный красно-белый автобус.
Отъезжающих пригласили садиться.
— Что ж, ступайте, — сказал Жилин.
Высоченный седой старик, утопив костистый подбородок в воротнике необъятной меховой куртки, исподлобья смотрел, как пассажиры один за другим неторопливо поднимаются в салон. Кто-то легко, от души смеялся, кто-то размашисто жестикулировал, до последней секунды не в состоянии вырваться из спора; кто-то, азартно изогнувшись, наяривал на банджо. Пассажиров было человек сто.
— Успеем, — низким, хрипловатым голосом проворчал старик. — Пока они все усядутся…
Третий — уже не старый даже, а просто маленькая, сморщенная, сутулая почти до горбатости мумия, укутанная в плотный теплый плащ и плотный теплый шлем с наушниками, — нелепо запрокинув голову, озирался вокруг. У него были по-молодому живые, но совершенно несчастные глаза. Он словно прощался.
