Попов нетерпеливо присматривался к Ероховскому, но нетерпение он умел скрывать за небрежной заинтересованностью, похохатывал добродушно, когда Ероховский громил имперские порядки, заботливо предупреждал сдерживаться в откровениях с малознакомыми людьми, особенно левых убеждений: "Нам же потом напишут, а мне вас защищай!"
- Вы мне скажете, где теперь Стефа? - спросил Ероховский. - Я бы ее навестил, паспорт мне позавчера выдали... В Кракове актрисуля?
- Рядом с Краковом. В Татрах, - ответил Попов. - В санатории... Вы, наверное, п р о х о д и л и с ь, а, пан Леопольд? Мне говорили, что все актрисы должны непременно отдаться либо режиссеру, либо драматургу, без этого, рассказывают, в вашем мире невозможно...
- Если бы, Игорь Васильевич, если бы...
- Коли б она была вашей, не стали б ее уговаривать за границу бежать?
- Конечно, нет.
- И моей бы просьбе отказали?
- Отказал бы.
- А где же общечеловеческая гуманность? Где подвижничество?
- В охранном отделении, - ответил Ероховский. - Жандармы этими вопросами занимаются и учат общество, как следует понимать истинную гуманность.
- Слушайте, а к вам т о в а р и щ и не подваливали еще, пан Леопольд? Не просили написать что-нибудь эдакое про Красное воскресенье, про "Потемкина", про ту же Лодзь?
- Соглашаться?
- Непременно. Это было бы восхитительно, мы бы с вами Петербургу нос утерли: у них был вождь рабочих - Гапон, а у нас выразитель рабочих чаяний Ероховский.
- А потом бы как Татарова - ножом в шею.
- Так ведь Татаров двурушник, он и вашим и нашим. Слушайте, пан Леопольд, я хочу предложить вам эксперимент...
- Повесить кого-нибудь?
Попов заколыхался, забулькал, чокнулся с Ероховским, медленно выцедил, понюхал корочку, закусывать не стал.
- Хотите посмотреть, как вешают? Я устрою.
- Не хочу.
- Отчего?
- Запью.
- Да вы и так пьете втемную.
- Я в открытую пью, Игорь Васильевич, про того, кто пьет втемную, говорят: "Он и капли в рот не берет". Скажите мне правду, полковник, как на духу скажите: спасти империю сможете или все покатилось? Скажите честно: есть надежда, или пора направлять стопы в Париж, пока здесь резать не начали - всех под один гребень?
- С чего это вы?
- Да с того, что я по городу хожу, а не езжу на дутиках, как вы. С того, что ем и пью в открытых местах, где люди г о в о р я т, а не на тайных квартирах, где отставной жандарм прислуживает. Оттого, что я в театре за кулисами работаю, а не в ложе бенуара сижу, - все оттого, Игорь Васильевич...
- А я еще к тому же читаю сводки, пан Леопольд, в которых записаны разговоры подстрекателей революции, и я в курсе их планов, знаю, где у них склады оружия и литературы, а ведь ничего - спокоен. Пусть шумят, пусть кулаками машут. Больше машешь - скорей устанешь. Да и зрителям надоест: в театр ходят для того, чтобы дождаться момента, когда ружье выстрелит. А если не пальнет? Да пропади пропадом такой театр, тьфу на него! Недовольны? А дальше что?
- А дальше вся вера вытравится, вот что...
Попов приблизился к Ероховскому и, разозлившись, медленно ответил:
- А плевать на веру! Плевать, пан Леопольд! Важно держать в руках, важно знать, важно, чтобы порядок был, чтобы боялись... Вера... Для этого церкви есть и костелы, чтобы верою заниматься, не наше это дело - вера... Наше дело правопорядок...
Он удовлетворился впечатлением, которое произвели его слова, и достал из кармана пачку фотографических портретов, бросил на стол.
- Постарайтесь-ка воспроизвести ваш разговор с пани Стефой об ее зеленоглазом рыцаре...
- Я не умею воспроизводить, Игорь Васильевич... Вы же принесли фотографические картонки, давайте я погляжу. Вы меня об этом хотите просить?
- Именно об этом, пан Леопольд, - ответил Попов и разбросал портреты Ганецкого, Пилсудского, Дзержинского, Варшавского, Уншлихта, Василевского, почти всех, словом, эсдеков и социалистов; анархистов и максималистов в расчет не брал.
Ероховский заинтересованно разглядывал лица, особенно долго изучал глаза.
- Выразительные персоны, - заметил он. - Каждый индивидуален.
Попов сыграл: взяв фотографический портрет Василевского, написал карандашом на обороте: "Этот - искомый". И расписался. Протянул карандаш Ероховскому. Тот карандаш взял, отложил портреты Пилсудского, Ганецкого и Дзержинского, тронул их пальцами, будто спирит какой, впился глазами, замер...
Попов осторожно посмотрел на часы: десять двадцать. Надо ехать. Как можно скорее. Там должно быть все в порядке. Они не посмеют переступить. А если? Он представил себе Стефанию вместе с Павлом Робертовичем, и темное животное желание родилось в нем. Но это было мгновение, потом он вспомнил, какая Стефа была веселая, когда началась их связь, какая она была ласковая и как умны были ее странные, какие-то шальные разговоры за кофе, когда она сидела строгая, причесанная перед тем, как попрощаться и уйти на репетицию.
- Этот, - сказал Ероховский и ткнул пальцем в портрет Дзержинского. По-моему, она говорила о нем... Мне кажется, он.
- Пишите, - лениво посоветовал Попов. - Я бьюсь об заклад, что не он. Я на другого поставил, сами видели. Дюжина шампанского, идет?
Ероховский, приняв игру, вывел на обороте портрета Дзержинского: "Этот искомый". Расписался лихо, как человек, который лишен права должностной, ответственной подписи.
"Ах, пташечка, ах, миленький мой, - подумал Попов, - вот ты У меня и в кармашке, главаря опознал, да еще с какой разборчивой росписью - поди отопрись... "Спасете империю?.." Покуда я умею с вами эдак-то играть, конечно, спасем, куда деться?"
Поцеловался с Ероховским трижды, поблагодарил за дружбу, ощутил прикосновение его сухих губ и вдруг неожиданно почувствовал внутри холодный ужас: а ну, коли опоздал к Стефе?! Явственно привиделось белое лицо Павла Робертовича, трепетные его синеватые ноздри и длинные, пушистые ресницы, скрывавшие пронзительно-черное безглазие.
Кучеру Грише хрипло приказал:
- Гони, чтоб искрило!
Запахнул пальто, воротник поднял: начался нервный, быстрый озноб, зубы клацали.
В охрану вошел стремительно, едва сдерживаясь, чтобы не побежать по коридору, не выдать себя своим: нет ничего страшнее, как своим приоткрыться, они живо перепилят.
На втором этаже почувствовал тяжелое сердцебиение: ему показалось, что он услышит крики Стефы сразу же, как только повернет в закуток, ведущий к кабинету, но там была тишина, страшная, ч р е в а т а я.
"Если дверь заперта - значит, опоганили, скоты, не устояли, - жалобно подумал Попов. - Врать будут все, она тоже - поди проверь".
Он рванул на себя дверь и чуть не упал - дверь заперта не была. В кабинете никого. Попов не сразу заметил разбитое окно, осколки на паркете, темные пятна крови. Поначалу он только диван и увидел, пустой диван, без нагого тела, испытал поэтому облегчение, умильное и слезливое. И лишь после разум его объял все детали, Попов бросился к окну, глянул вниз - он был уверен, что непременно увидит на булыжниках распластанную Стефанию с подвернутой под грудь левой рукою, а правая выброшена вперед. Он помнил такое, арестантка в Орле сиганула, тогда последних по "Черному переделу" подбирали, крикливые были, гордые, на "вы" требовали, а той дал пощечину стражник, она и о п р о т е с т о в а л а самоубиением.
Попов выбежал из кабинета, прогрохотал по коридору, не скрывая дыхания, сунулся к Павлу Робертовичу - пусто, дверь тоже не заперта, на столе бумаги разложены, на подоконнике - остатки ужина, пустые штофы.
Сбежал вниз, спросил вытянувшегося унтера Кузовлева:
- В какой кабинет прошел доктор?
- Никак нет, не проходил! Только тюремный фельдшер Яковлев!
- Куда пошел?
- К ротмистру Сушкову, ваше благородие!
Попов взбежал на третий этаж, пнул ногой дверь: Стефания лежала на диване, лицо и руки обмотаны бинтами, кровь медленно проступала у висков, нос торчал из повязки заострившийся и до того белый, что казался белее бинта.
- Выбросилась? - спросил Попов и не узнал своего голоса.
- Нет, - ответил Павел Робертович, - только норовила. Изрезалась несколько.
- Все вон! - еще тише сказал Попов. - Вон отсюда, свиньи!
Офицеры и фельдшер Яковлев вышли из кабинета на цыпочках. Попов приблизился к дивану, страшась, заглянул в бинт, увидел глаза женщины - в них металось что-то быстрое, непонятное.
Попов взял двумя пальцами шинель, которой была укрыта Микульска, приподнял полу и увидел, что женщина совершенно голая, а руки и грудь в ссадинах и тяжелых, бурых синяках.
Он сглотнул ком, мешавший дышать, подкрался к двери, привалился к ней плечом, воровски, мягко повернул ключ, потянул ручку на себя, убедился, что заперто, вернулся к Микульской, достал из кармана фотографический картон Дзержинского, поднес его к глазам женщины и, заметив, как зрачки заметались, выдохнул, прокашлялся, хотел сказать что-то торжествующее, но не смог - комок в горле мешал. Он сбросил со Стефании шинель и начал быстро, лихорадочно раздеваться...
