Разнообразно переплетенные образы героических сказаний у южных германцев коренятся в бурях переселения народов, у северных – в периоде смелых морских походов. Национальные сказания остготов рассказывают об Эрманарихе, о великом Теодорихе и о круге его героев, между которыми фигурируют Гильдебранд и Гадубранд. У бургундов и рейнских франков находится родина сказания о Нибелунгах и целого комплекса сказаний, героем которых является Зигфрид. Южные германцы создали сказания о Гильде и Кудруне; англосаксы привезли из своей родины в Голыитейне и Шлезвиге в Англию сказание о Беовульфе. У различных народов мы встречаем в более или менее развитом состоянии много другого материала для сказаний; таковы: Вольфдитрих и Ортнит у франков, Вальтари во франко-аллеманском цикле; у многих племен были распространены рассказы об искусном Виланде, которые, может быть, происходят из Нижней Германии; рассказы о Гельге были в Дании, о Старкаде – в Норвегии; о последнем говорит сообщенный нам Саксоном цикл песен.
Эти героические сказания представляют самое важное и самое богатое из того наследства, которое нам оставила германская старина, и поэтому некоторые исследователи не без основания делали их центром своих работ. Некоторые из них, как остготское сказание о Теодорихе (Дитрихе) и франко-бургундское – о Зигфриде, странствовали на большом пространстве, многократно комбинировались друг с другом, в многочисленных формах были фиксированы немецкой и северной литературой, дошли до датчан и англосаксов. История литературы и наука о сказаниях уже оказали достойное внимание на изучение этих странствований и образований (песня о Нибелунгах, героические песни Эдды, Вользунга-сага, Вилькина-сага, датские Kaempeviser).
Рассматривая теперь то, что дают эти изыскания для истории религии, мы должны взять за исходную точку знаменитую статью, в которой уже Я. Гримм в главных чертах правильно определяет двоякое отношение героического сказания к истории и мифологии. Нельзя отрицать, что германское героическое сказание, как указано выше, имеет своей основой определенный исторический период; это обстоятельство является предостережением для мифологов, которые из страха перед эвгемеризмом отрицают в народных сказаниях всякое отношение к истории. Но рядом с этим в героических сказаниях, несомненно, есть и много мифологического. Смерть Зигфрида, золото, к которому пристает проклятие, сокровище, из-за которого происходит бой, бесконечная битва воинов, постоянно вновь оживающих после смерти, в Гиатнингавиге, бой Беовульфа и Гренделя, искусный кузнец и т.д. – все это не может быть рассматриваемо как исторические события, но должно считаться за мифические формулы. Несомненно, попадают на ложный след, когда, отрицая самостоятельное образование героических сказаний, рассматривают их просто как поблекшие мифы о богах и ставят малооправданный вопрос, представляет ли Зигфрид или Беовульф Одина, или Бальдера, или Фрея. Героическое сказание ведет самостоятельную жизнь; оно свидетельствует об изобилии мифических воззрений у язычников-германцев, и эти воззрения в связи с историческими воспоминаниями породили имеющиеся у нас эпические произведения.
Несомненно, ни одна из тех форм, в которых мы обладаем германским героическим сказанием, не происходит непосредственно из языческого времени. Более всего приближается к последнему Беовульф – эпос, в котором заключаются сказания языческого происхождения, хотя он и составлен одним англосаксонским христианином. Но трудно определить в частностях, насколько здесь, как и в сказаниях о Гильде и Кудруне и о Нибелунгах, выражены языческие нравы и образ мыслей. Несомненно, что рядом с историческими и мифическими составными частями содержания не следует забывать и чисто поэтической стороны.
Древнегерманский гроб. Погребение умерших в стволах деревьев
Блага, к которым стремятся люди, нравы, характеры переносят нас в атмосферу, в которой просвечивают еще едва прикрытые языческие воззрения. Конечно, здесь прежде всего имеется в виду не средневековая форма сказания в верхненемецкой песни о Нибелунгах. Но то, что мы составляем наше представление о древнегерманских идеалах и мотивах на основании того, что мы видим в Сигурде (Зигфриде), Гагене, Беовульфе, Старкаде, имеет свое оправдание.
Многие считают главным источником германской мифологии "никогда не останавливающийся поток живых обычаев и сказаний" – в "изобилии суеверия" (Я. Гримм), в многочисленных сагах и сказках, нравах и обычаях, сведения о которых на германской почве собраны в таком изобилии и разнообразии, как нигде в другом месте. Часть этого материала обработана была в литературе, большую же часть нужно было собрать из уст народа или из народных обычаев.
Что касается первой части, то сюда относится большая часть средневековой литературы: прежде всего, церковные сочинения, законы и постановления, формулы клятвенного отречения, правила покаяния, проповеди, homilia de sacrilegiis (проповеди о кощунствах); отсюда мы узнаем о всякого рода вещах, которые казались священникам дьявольским наваждением: о колдовстве и прорицании, о почитании деревьев и воды. Но всякого рода народные суеверия содержатся и в светских сочинениях и сборниках, подобных сборнику Гервазия из Тильбури, или "Gesta Romanorum", или еще более поздней Циммеровской хронике, относящейся к XVI в., а также в народных песнях. Но гораздо богаче этого собранного из литературы материала источник устного предания; книжный рынок в Германии, Франции, Англии в последние десятилетия переполнен почерпнутым отсюда материалом. Ценность этого материала как источника для мифологии определяется очень различно. Со времени Я. Гримма привыкли относить к германскому язычеству почти все, что находили в обычаях и сказаниях; а с другой стороны, учение Тейлора об оживании и переживании другим путем приводило к тому же заключению, именно что суеверие, живущее в народе, есть остаток древнего язычества. Сравнительная школа, напротив, была склонна видеть в народной вере "низшую мифологию" и объяснять сказки как популярную передачу мифов о богах и героических сказаний. Но, в том или ином понимании, всеми было признано, что мифология не может обойтись без этого народного предания.
Впрочем, после того как благодаря школе Мюлленгоффа получил распространение более исторический способ рассмотрения, и с этим материалом выучились обращаться иначе. Во-первых, ясно, что не все живущее в народе древне и имеет языческое происхождение. Кое-что из того, что Я. Гримм считал за народное и за изобилующее мифическими элементами, произошло в Средние века просто из поэтического языка или каким-нибудь иным путем. Должно, следовательно, яснее разграничивать старое и новое, чужое и туземное, искусственное и народное. К этому присоединяется то, что иное кажется народным, не будучи таковым на самом деле. Сказки, живущие в устах народа, не суть самопроизвольные продукты народной фантазии, но находятся, как это отчасти доказано, в литературной зависимости от индийских и арабских рассказов. Это побудило в свое время Маннгардта видеть истинное народное предание не в сказках, но в народных обычаях, в вере в души деревьев и демонов хлеба. Но и в этом отношении германцы не отличаются от других народов: уже Маннгардт описал аналогичные явления в римских и греческих обычаях культа, и подобные явления встречаются также у отдаленных друг от друга народов, совершенно не родственных в племенном отношении. Таким образом, народные сказания и нравы совсем не такой верный источник для германской мифологии, как это часто предполагали.
Но, несмотря на такие важные ограничения, этот столь богатый материал народных суеверий все-таки остается обильным и необходимым источником для мифологии. Согласие простейших формул сказок с ядром некоторых героических сказаний и мифов о богах требует себе объяснения. Смешение языческих и христианских элементов во многих современных нравах, в крестьянском, а также и в праздничном календаре должно быть, насколько возможно, обосновано исторически. Характерные особенности германской народной веры в отношении эльфов, карликов и великанов, неистового войска и дикой охоты должны быть исследованы как относительно различия, так и относительно связи их с родственными или соседними группами народов, именно с кельтами. Наконец, и здесь исторический метод овладел материалом и опроверг мнение, по которому сказания и нравы совсем не должны были пониматься в связи с условиями места и времени. Многочисленные собрания народных суеверий отдельных местностей в Германии и Англии непосредственно показывают, что и в отношении этого материала мы должны принимать во внимание не столько этнографические аналогии, распространенные по всему миру, сколько определенную форму предания, непосредственно связанную с местностью и племенным характером данного народа.
