устраивая гонки,
Когда Июль крушил ударом кулака
Ультрамарин небес и прошибал воронки;
Мальштремы слышавший за тридевять округ
И Бегемотов гон и стон из их утробы,
Сучивший синеву, не покладая рук,
Я начал тосковать по гаваням Европы.
Я видел небеса, что спятили давно,
Меж звездных островов я плыл с астральной пылью.
Неужто в тех ночах ты спишь, окружено
Златою стаей птиц, Грядущее Всесилье?
Я изрыдался! Как ужасен ход времен,
Язвительна луна и беспощадны зори!
Я горечью любви по горло опоен.
Скорей разбейся, киль! Пускай я кану в море!
Нет! Я хотел бы в ту Европу, где малыш
В пахучих сумерках перед канавкой сточной,
Невольно загрустив и вслушиваясь в тишь,
За лодочкой следит, как мотылек непрочной.
Но больше не могу, уставший от валов,
Опережать суда, летя навстречу бурям,
И не перенесу надменность вымпелов,
И жутко мне глядеть в глаза плавучих тюрем.
«Пьяный корабль» – это не только корабль-человек, судьба самого поэта, но философия жизни, не только познание собственной души, но образ человеческого бытия, «пейзажи души», поиски «неизвестного и неизведанного».
Заклинанием духов миновавшего детства под занавес, самим возвратом, после скитальческих упоений, к памяти о покинутом когда-то давно родном пристанище «Пьяный корабль» – не просто очередная притча об извечной двойственности безбрежной свободы: ее благодати и ее изматывающем бремени. Тут волей-неволей мерещится пророческая угадка: кривая будущей судьбы Рембо вычерчена в «Пьяном корабле» с той же степенью сходства, что и кривая его «ясновидческого» приключения духа.
* * *
Необыкновенная интенсивность чувства, непосредственность и свежесть передаются не только содержательной, но интонационной и ритмической структурой стиха – тем, что именуется струением…
Стремясь к выразительности, Рембо расстраивает ритм александрийского стиха, широко пользуется переносом из одного метра в другой. Смело вторгаясь в «непоэтические» сферы, демонстрируя поэтичность всех проявлений жизни, обогащая поэтический язык динамизмом языка разговорного, не страшась вульгаризмов или арго, он с необычайной непосредственностью и эмоциональностью воспроизводит новую поэтическую действительность: феерическую, звучную и предельно образную.
Рембо использует необыкновенные эпитеты, поражающие воображение: взлет «пунцовых голубей», которые «грохочут» (tonnent) вокруг его мысли (Vies I), «девушка с апельсиновыми губами» (Enfance I), «лиловый распускающийся лес» (Après le déluge), «лиловые листья» (Phrases), «фиолетовые тени» (Ornière). Бернар замечает, что это – чисто импрессионистское обозначение цвета: тень не черная, а окрашенная.
Рембо вводит в французскую поэзию могучий поток простонародной речи, бытовую лексику, а это многим казалось брутальным. Он широко пользуется и латинизмами, и новыми словами, рожденными развитием науки, техники и социологии – все то, что доселе считалось недопустимым для поэзии. Но все это опирается у Рембо на огромное поэтическое дарование. Образы в его произведениях приобретают невиданную динамику, слова сплетаются в неожиданные связки, воображение читателя удивляют смелые метафоры. Стих вырывается из традиционных правил классической поэзии, отбрасывая графические ограничения рифм, перенимая звуковые рифмы из народного песенного творчества, а позднее и ассонансы, переходит к свободному размеру, превращается в белый стих.
По тщательности и ювелирности отделки, отработанности звучания и напевности стихотворения Рембо чем-то напоминают «Романсы без слов», но более многозначны. В отличие от статичного верленовского героя, лирический герой Рембо подвижен и видит мир в движении. Поэт отвергает закосневших, утративших подвижность, одеревеневших («Сидящие», «Приседания», «Под музыку»).
* * *
Поэзия XX века прошла под знаком определяющего влияния этого Маленького Шекспира. Никто не способствовал в такой мере обогащению современной поэзии. Самый активный в сонме поэтов «Уголка стола», он влил в поэзию новую, омоложенную кровь.
Из нарочито бессвязных словесных сочетаний, ритмов, образов возникают то многообразные музыкально-художественные ассоциации, то насыщенные лиризмом картины реальности, то жестокая сатира, то пародия на алогизм бытия, то имморалистическая афористика, то натурализм в духе «Земли» Золя.
В мире Рембо изображение внешнего мира везде соседствует с внутренним, поэт не чурается его и пригоршнями черпает оттуда символы души. В результате получается пуантилистический мир выхваченных впечатлений, к которому герой обращен всеми органами чувств: пьянящий воздух, запахи – малины, земляники, молока, лака, плодов, ароматы свечей и буфета, – струящиеся лучи солнца, поцелуй возлюбленной, гроздья боярышника и балкон с розовым кустом.
Его поэтический мир не просто плюралистичен, но – многоцветен, многозвучен, многосмыслен, в известной мере – неопределим. Ибо принцип искусства – «неясное передавать неясным», не упрощать жизнь, но быть адекватным ее множественности. Отсюда – прерывистость мысли, усложненность образов, все богатство языка, атональность, бессознательность, разностильность и т. п.
Соприкосновение с миром необходимо поэту для того, чтобы вновь удалиться от него в область волшебства, земля – чтобы оттолкнуться от нее, взлетая в небо чистой поэзии. Природа у Рембо – антитеза цивилизации. Великолепие первой оттеняет мрак второй.
Но постепенно грани между двумя мирами – внешним и внутренним – размываются, воображаемое перемешивается с реальным, настоящее с грядущим, фантазии как бы материализуются, а восприятие становится неотличимым от воспоминания. В «Жизнях» мы видим все эти смены планов душевной жизни, все эти переходы и трансформации.
После Рембо поэзия все более насыщалась символикой и музыкой: заклинаниями, магией, очарованием мифа, сложным ритмом. Теперь, чтобы прочесть поэзию, скажет Эмиль Бремон, поэтически не требовалось понять ее смысл – лишь проникнуться ее духом. К этому сводится суть концепции поэтического ясновидения Рембо.
Не будь Рембо, мог быть другой, но все последующее искусство было бы иным. Не будь Библии, Платона, Христа, Августина, Киркегора, Шеллинга – кто знает, каким был бы этот мир… А Планка? А Эйнштейна? Последний научил превращать массу в энергию, они же – энтузиазм и экстаз – в животворящий дух. Чувствуете разницу?
Рембо безжалостно ломал традиции, создавая принципиально новую поэтику мерцающих символов: «…На смену образам нередко шел аморфный поэтический „текст“ – нечто безóбразное, а по понятиям старших современников, и безобрáзное…» Его динамичная поэзия сеяла растерянность, требовала настройки, пугала, вызывала протест: так может возмущать авангардное искусство трудолюбивых и честных сеятелей и кузнецов.
Величайшее искусство – то, которое не имеет прямых и однозначных толкований. Рембо – как затем Малларме, Брюсов, Гумилёв, Волошин, Элиот – придавал движению, спонтанному речевому хаосу, сюрреализму поэтических форм не меньшее значение, чем вечно ускользающему смыслу. Дух зыбок: он всегда ускользает от нас. Поэзия – сны наяву.
Ускользнувшая от нас…
Бдения
Это – озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость…
Это – друг, ни пылкий, ни
