обессиленный. Друг.
Это – любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий. Любимая.
Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.
«Катафалк моих сновидений… и на изъяне стекла наверху вращаются бледные лунные лица, груди и листья…»
Да, поэт-отрок не был разрушителем и не мог стать им, ибо могут ли стать разрушительными предельная искренность, детская непосредственность и простота? Высший коэффициент передачи жизни? Он был мистическим ясновидцем и отдавал себе отчет в этом – не только «Озарениями», но и явным причислением себя к поэтам-пророкам.
Разрушает не поэзия – разрушаем мы. Чарующая, великая поэзия наследует и продолжает.
Поэзия как ясновидение
А. Рембо – П. Демени
…Таков был ход вещей, человек не работал над собой, не был еще разбужен или не погрузился во всю полноту великого сновидения. Писатели были чиновниками от литературы: автор, создатель, поэт – такого не существовало!
Первое, что должен достичь поэт, – это полное самопознание; он отыскивает свою душу, ее обследует, ее искушает, ее постигает. А когда он ее постиг, он должен ее обрабатывать!
Я говорю, надо стать ясновидцем, сделать себя ясновидцем.
Поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств. Он идет на любые формы любви, страдания, безумия. Он ищет себя сам. Он изнуряет себя всеми ядами, но всасывает их квинтэссенцию. Неизъяснимая мука, при которой он нуждается во всей своей вере, во всей сверхчеловеческой силе; он становится самым больным из всех, самым преступным, самым прóклятым – и ученым из ученых! Ибо он достиг неведомого. Так как он взрастил больше, чем кто-либо другой, свою душу, и так богатую! Он достигает неведомого, и пусть, обезумев, он утратит понимание своих видений – он их видел! И пусть в своем взлете он околеет от вещей неслыханных и несказуемых. Придут новые ужасающие труженики; они начнут с тех горизонтов, где предыдущий пал в изнеможении…
…Итак, поэт – поистине похититель огня.
Найти соответствующий язык, – к тому же, поскольку каждое слово – идея, время всеобщего языка придет!
Этот язык будет речью души к душе, он вберет в себя всё – запахи, звуки, цвета, он соединит мысль с мыслью и приведет ее в движение. Поэт должен будет определять, сколько в его время неведомого возникает во всеобщей душе; должен будет сделать больше, нежели формулировать свои мысли, больше, чем простое описание своего пути к прогрессу!
(С этого слова – и это так естественно – письмо-манифест превращается в утопию, но какую!)
Так как исключительное станет нормой, осваиваемой всеми, поэту надлежит быть множителем прогресса.
Будущее это будет материалистическим, как видите. Всегда полные Чисел и Гармонии, такие поэмы будут созданы на века. По существу, это была бы в какой-то мере греческая поэзия.
Такие поэты грядут! Когда будет разбито вечное рабство женщины, мужчина – до сих пор омерзительный – отпустит ее на свободу, и она будет поэтом, она – тоже! Женщина обнаружит неведомое! Миры ее идей – будут ли они отличны от наших? Она найдет нечто странное, неизмеримо глубокое, отталкивающее, чарующее. Мы получим это от нее, и мы поймем это.
В ожидании потребуем от поэта нового – в области идей и форм.
Но исследовать незримое, слышать неслыханное – это совсем не то, что воскрешать дух умерших эпох, и Бодлер – это первый ясновидец, царь поэтов, истинный Бог. Но он жил в слишком художническом окружении. И форма его стихов, которую так хвалили, слишком скудна. Открытия неведомого требуют новых форм.
Перевод ключевого состояния «ясновидения» «le dérèglement de tous les sens» как «расстройства всех чувств» не вполне адекватен смыслу идеи А. Рембо, поскольку это «расстройство» часто связывают с физиологическим состоянием наркотического транса. Вот что по этому поводу пишет Т. В. Соколова:
«Любой яд», о котором говорится в письме к П. Демени (главном из писем о «ясновидении») и который поэт готов «испытать на себе, чтобы извлечь из него квинтэссенцию», – это не вино или гашиш, это метафора бесконечного разнообразия «несказанных мук», которые он готов претерпеть, перевоплощаясь поочередно «в тяжелобольного, в великого преступника, в человека, прóклятого всеми, – и в великого Ученого!» Испытывая, как бы пропуская через себя «все формы любви, страдания, безумия», поэт «приобщается к неведомому» и тем самым «совершенствует свою душу как никто другой».
«De dérèglement de tous les sens» у Рембо – это не расстройство, а скорее «разупорядоченность чувств», т. е. высвобождение всех чувственных и эмоциональных состояний из колеи общепринятого, привычного, предписываемого здравомыслием и дозволенного морализаторской традицией. Эта «разупорядоченность» необходима для того, чтобы обрести способность воспринимать вещи по-новому – непредвзято, непосредственно и свободно, только тогда возможно постичь то, что до сих пор оставалось в них неведомым. И только на этих путях следует искать новый поэтический язык, который должен прийти на смену «рифмованной прозе», подменявшей, по мнению Рембо, поэзию в течение двух столетий, со времен Расина.
Отступление. В произведении искусства много иллюзорного, оно само по себе как «произведение» иллюзорно, скажет позже Адриан Леверкюн Цейтблому. Но сама эта иллюзия иллюзорности иллюзорна. Нужна работа во имя иллюзии. Так рассуждают рационалисты. А гениальный соловей всего лишь поет…
Раз уж речь зашла о докторе Фаустусе, то продуманность диалога нового Фауста и черта, Леверкюна и лукавого, – прямая противоположность интуитивной спонтанности Леверкюна поэзии, дьяволом не совращенного: поэта Божьей благодатью.
«Озарения»
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью галлюцинации слов…
А. Рембо
Начав с утопической попытки поэзией преобразовать мир в рай, Рембо закончил погружением в его адскую сущность. – Но и попыткой преодоления ада.
«Озарения»… Сведенборг, Бёме, Блейк, Мильтон, Джойс…
Любопытно, что утративший в юности веру Поль Клодель, читая в 1886 году только что изданные «Озарения» Рембо[57], ощутил в себе тот сверхъестественный поворот, который называют «откровением», «обращением», «озарением» и который вернул его в лоно церкви.
Рембо были присущи черты гениальности. Душа его, «несомненно, была просветлена светом свыше», – говорил П. Клодель, добавляя: – «Именно Рембо обязан я своим возвращением к вере» – слова тем более замечательные, что, сказанные искренним католиком, они относятся к воинствующему «антихристианину». Между тем Клодель не преувеличивал: Рембо открыл ему опыт «сверхъестественного озарения» и впервые позволил всем существом ощутить (а не понять умом), что мироздание – это нечто гораздо большее и неизмеримо более значительное, нежели данная нам в наблюдении наличная «природа» (как внешняя, так и внутренняя). До Рембо и вправду временами доносилось дыхание
