– Разумею все, Феденька, – сказал Иван Васильевич. – В государствовании всякая палка не токмо о двух концах, а, вопреки естеству своему, о четырех концах!.. Ныне вот мыслил яз, мы с тобой, и внук, и сноха, и Патрикеевы – все заедин будем, ан сноха не норовит мне, высокоумничает и внука высокоумием своим с пути сбивает.
Федор Васильевич из одной сулеи налил сладкой мальвазии себе и государю и произнес:
– Здоровье твое, государь!
– И твое, Феденька, – чокаясь, сказал Иван Васильевич. – Видел яз на венчании Симона-то, следил за ним и понял, что и он тоже некои мысли мои добре разумеет и не будет в борьбе с государством за церковные выгоды лезть на рожон, а потщится уступить малую часть церковных земель государству, дабы большую часть собственных земель сохранить за собой, и даже больше отдать земли не из московских церковных вотчин, а из новгородских.
Иван Васильевич замолчал и грустно посмотрел на Курицына.
– Сноха твоя Олена сего уразуметь не может и внука сбивает… Да и Патрикеевы сего не разумеют.
– Яз за воссоединение всех искони русских православных земель с нами, а Патрикеевы за мир с папой и с зятем моим Лександром, верным его слугой. Яз разумею, единая поддержка нам на Литве – православные по грецкому закону, а за что и в Литве стоят все русские князья и все русские селяне и черные люди. Яз при тобе о сем снохе Олене сказывал, а ты беседовал с ней?
– Не разумеет она, государь. Одно твердит: «Сие все невежество и суеверие!» Вопче, как ты сказываешь, «высокоумничает». А у меня есть еще, государь, вельми любопытные вести: жалобы на посла нашего к султану Баязету, на боярина Михайлу Плещеева. Жаловались турские вельможи Менглы-Гирею, что Михайла при представлении султану не падал ниц и не совершал никаких положенных обрядов, которые совершают все послы иноземных королей и даже послы самого германского кесаря. Вельми дерзок он. Непривычное для султана и для его турского двора было обращение Михайлы перед представлением Баязету: не захотел он говорить ни с кем из пашей и даже с самим великим визирем, а требовал токмо разговора от твоего имени с самим султаном. Так же надменно вел он собя, когда говорил с самим Баязетом. Но все же в конце беседы султан заявил, что хочет быть в дружбе и любви с московским государем и подписать докончанье о торговле. Мало того, Баязет подарил Михайле халат с своего плеча и мешочек с золотыми корабленниками, а боярин Плещеев подарка не принял и заявил, что у него своего всего в достатке и он ни в чем нужды не ведает…
– Добре, – одобрил государь, – ничем Михайла нам никакой нечести не учинил. А сам-то султан жаловался на посла?
– Жалоб от султана не было. Султан, отпустив с честью Плещеева, послал с ним к тобе своего посла и своих гостей-купцов, а в городе Путивле наместник зятя твоего, по имени Богдан Федорович, ни посла турского, ни русских гостей, ни заморских гостей, бывших с ним, как жалуется Плещеев, не пропустил. С Литвой зреет война, государь…
В тысяча четыреста девяносто девятом году, сентября первого, прислал Абдул-Летиф, казанский царь, борзую грамоту, что татарский князь Урак сговорился с Салтык-ханом, царевичем бывшей Золотой Орды, и идет на Казань войной. Абдул-Летиф просил у государя Ивана Васильевича быстрой помощи.
Государь тотчас же приказал набольшему воеводе Патрикееву послать в первых числах сентября к Казани конные полки, а воеводам быть по полкам: в большом полку – князю Семену Ивановичу Ряполовскому, в передовом полку – брату его двоюродному, князю Василию Рамадановскому, в правой руке – Семену Карпову, в левой руке – Андрею Коробову.
* * *
Через несколько дней после ухода полков на Казань как-то сразу поползли тревожные слухи о возможной войне с Литвой. Вести эти шли главным образом от русских и иноземных гостей-купцов повсюду, где они проезжали со своими товарами, а в Литве торговля почти замирала, и страх был и среди горожан, и среди селян.
Все еще хорошо помнили набеги татар, наезды московских порубежных князей, разгромы городов, деревень, пожары, грабежи, уводы в полон и старались спрятать в надежных местах побольше харча: соленого свиного сала, солонины, чечевицы, проса, ржи и пшеницы в зерне и мукой; запасали льняное и конопляное масло, у немцев скупали соленую рыбу, сыр, оливковое масло и соль; запасали полушубки, сапоги, валенки; всяк запасал то, что мог. А на Руси в городах и селах жили, как прежде, но все же войны боялись.
Обо всем этом сообщил в одном из докладов своих государю дьяк Андрей Васильевич Майко в присутствии Курицына.
– А у меня есть и такие вести, – добавил Курицын, – что войны добивается папа и что всем литовцам о сем ведомо, особливо русским православным князьям. Нонешний папа Александр напустил на Литву много монахов разных орденов: ордена святого Бернара и особенно монахов ордена святого Доминика, сиречь инквизиторов. Некоим из них, например бискупу виленскому Альберту Войтеху, дал право светского меча.
– А что сие «право светского меча» означает?
– То означает, государь, что во всяком латыньском государстве инквизиторы вправе свершать свой суд над грешниками – врагами церкви – и требовать от государя предания их смертной казни, сжигая виновных на костре, – разъяснил Курицын и продолжал: – Ежели хочешь о сем лучше ведать, что на Литве сии монахи творят, прими к собе на доклад доброхотов наших: гостя литовского Якуба Шепель-Чижевского и шляхтича Яна Завишенца. Оба они со Смоленщины. Андрей Федорыч, – обратился Курицын к дьяку Майко, – поведай с их слов, что они нам с тобой сказывали, и как ты их речи разумеешь, какую цену они стоят. Дело ли сказывают или все пустобрех?
– Яз из их слов, государь, так разумею дела на Литве, – начал Майко, – папа Александр гораздо крепко жмет на зятя твоего и вельми не доволен им за уступки в допущении грецкого закона. И воздвигает в Литве гонения на православие, не считает православных христианами, требует вновь их крестить по обряду Латыньской церкви. Сие вызывает смуту на Литве. Все православные хотят уйти из Литвы, отсесть под твою руку. Зять твой, боясь сего, всякие подарки стал дарить князьям и даже вотчинами оделяет русских князей, но сие не помогает…
Государь быстро перевел взгляд на Курицына:
– Пошто же княгиня Олена мне не пишет? Может, сего и нет?
– Не знаю, государь, пошто дочь твоя не пишет, – молвил Курицын, – но ведаю от других, через разных наших доброхотов и русских князей, что Альберт Войтех, епископ виленский, который имеет право светского меча, и униат Иосиф Болгаринович, нареченный митрополит литовский, были даже у дочери твоей и оба пытались самолично ее увещевать принять унию.
Государь метнул гневный взгляд на Курицына и приказал:
– Прошу тя, Федор Василич, добудь мне верную весть любой ценой от княгини Ольги. Учини вместе с дьяком Майко и всеми доброхотами нашими розыск о сем.
Тридцатого мая того же года дьяк Курицын получил наконец ту грамоту, которую ожидал давно с нетерпением. Он жадно схватил принесенный подъячим Щекиным небольшой столбец, зашитый в холст и запечатанный восковой печатью князя Бориса Михайловича Турени-Оболенского из Вязьмы.
С трудом разбирая печать, Курицын то приближал, то отдалял от своих глаз столбец, стараясь лучше разглядеть печать. Подьячий Щекин взволнованно и радостно подсказал своему дьяку:
– Из Вязьмы. От князя Турени-Оболенского…
Курицын перекрестился.
– Слава Богу, Алеша, – весело сказал он, – спори со столбца холст, и идем прямо без доклада к государю.
Иван Васильевич встретил старого дьяка с улыбкой.
– Вижу, Феденька, добрые вести принес. Сказывай…
– Вести от Елены Ивановны.
Иван Васильевич закусил губы и, несколько раз прерывисто вздохнув, глухо выговорил:
– От моей Оленушки!
– От ее, государь…
– Сама пишет али кто другой?
– Ее подьячий Федко Шестаков, приятель мой, из русских… православный, – ответил Курицын.
– Добре он надумал вести слать тобе через наместника в Вязьме, князя Туреню-Оболенского.
– И сей столбец через него мне с гонцом прислан, – молвил Курицын. – Медленно разворачивая столбец, дьяк стал читать: – Федко-писарь пишет: «Княже и господине Борис Михайлыч! У нас в Вильне и по всей Литве пошла свара великая между латынянами и нашими христианами православными. Дьявол вселился в униатов: смоленского епископа Иосифа Болгариновича и его сродника Ивана Сапегу… Александр с ними вместе неволит Елену Ивановну в латыньскую веру… да и все христианство наше хотят порушить совсем… И государыню нашу Бог научил, да попомнила она науку государя, отца своего, и ответила им так: «Яз без воли государя всея Руси, отца моего, Ивана Васильевича не могу то учинить».
