Но и в отмеченном в докладе превращении русской идеи всечеловечества в русскую идею цивилизационной обособленности и превосходства тоже нет ничего исключительного — оно совершилось в эпоху нараставшего в мире влияния национализма, а затем и нацизма. Это общая тенденция, олицетворенная в именах Константина Леонтьева, Освальда Шпенглера, Отмара Шпанна, евразийцев. Дальше можно было бы поговорить еще о русском коммунизме и российском неолиберализме, но это уже далеко за рамками обсуждаемого доклада.
Второй мой тезис заключается в том, что мыслители, о которых пишет докладчик, в российском XIX в. воплощали в себе лишь один из потоков более широкого интеллектуального течения. Я предлагаю погрузить «русские идеи» Хомякова, Аксакова, В. Соловьева в контекст идейной жизни России того времени. То есть вернуть их туда, откуда их извлек Вадим Михайлович, — в докладе он рассматривает эти идеи вне контекста, а я хочу обратить внимание именно на контекст. И вот, если посмотреть на указанные «русские идеи» и их авторов в российском общественно-идейном контексте, то, с точки зрения влияния на умы современников, им будет трудно сравниться не только с Герценом, но и, скажем, с Лавровым и Михайловским. Этих людей, т. е. народников, сближало с ранними славянофилами то, что они тоже так или иначе соединяли в своих проектах традицию с прогрессом. Таким соединением была озабочена тогда вся мыслящая российская общественность от министров до гимназистов. Исключение составляли только отпетые западники вроде Чаадаева.
Российские либералы ведь сначала тоже почти все были государственниками и народниками. Да и потом, уже отказавшись от народнического наследства, они оставались далекими от манчестерского либерализма. Настоящими западниками в дурном смысле слова были все-таки не русские либералы, а русские марксисты. Они тоже, как и либералы, отказались от народнического наследства и торопили капитализм, но если либералы считали его прогрессивным, то марксисты знали последнее слово науки: капитализм уже не прогрессивен, это живой труп. А что касается славянофильства и народничества, то тут все западники были едины: анахронизм, утопизм, воспевание отсталости. Так и вошло в учебники, со страниц которых представала какая-то странная публика («интеллигенция»), которая почему-то любила свой народ больше, чем капитализм или классовую борьбу.
Я же предлагаю посмотреть на эту российскую публику, на легион народников, которые не «народовольцы», на земцев, либеральных славянофилов и славянофильствующих либералов в другой концептуальной парадигме. В парадигме, которую я заимствую у Карла Поланьи. Вы его идеи, конечно, хорошо знаете, но для связности мысли я их кратко изложу.
В первой половине XIX века произошел цивилизационный переворот — рыночная экономика подчинила себе общество. И чтобы все социальные, человеческие связи не превратились окончательно в экономические, т. е. рыночные, человеческой цивилизации нужно воссоздать институты, которые контролировали экономику прежде. Но теперь уже — на новой социально-культурной основе. Отсюда и становится понятной идейная и преобразовательная сила консерватизма. Все великие реформаторы Нового времени — от Вашингтона до Дэн Сяопина — это консерваторы. У Поланьи есть гениальная мысль о том, что рыночное мышление — главный фактор, который будет затруднять реформирование западного капитализма, а также и модернизацию в домодерных обществах. И, наоборот, недоверие к рынку и капитализму абсолютно необходимо для успешного цивилизационного развития.
Это очень важные идеи, правильность которых подтверждена историей. Так, из недоверия к капитализму и рынку возникло социальное государство. Оно формировалось с двух концов. Сверху его создавал консерватор, продолжатель традиции просвещенного прусского абсолютизма, первый германский канцлер Бисмарк. А снизу его создавали городские коммуны и сельские общины, гильдии, кооперативы, профсоюзы — все то, что Гегель именовал корпорацией или вторым нравственным корнем государства (первый нравственный корень — это семья, а второй — в очень отчужденном гражданском обществе — это как раз корпорация).
Не случайно, что еще до объединенной Бисмарком Германии социальное государство начало формироваться в Дании и других скандинавских странах, где были сильны общины, кооперативы, общественные объединения. А сильны они были в том числе и потому, что в скандинавском общественном сознании имела место глубоко укорененная идеализация общинного строя, скандинавской народной традиции, воспевавшейся в литературе, поэзии, на фольклорных песенных праздниках. Существовала в этих странах и довольно влиятельная идеология «скандинавизма» — прямой аналог нашего славянофильства. Вот из всего этого и выросли у них социальное государство, а потом — общинно-кооперативно-профсоюзный социализм.
Посмотрим теперь сквозь эту концептуальную призму и в этом историческом контексте на русское народничество, развивавшееся от Герцена к Михайловскому и далее к земцам. И тогда сразу обнаружим чрезвычайно важный корпус идей, проектов и дел, с которыми и было связано настоящее общественное развитие в России, не совпадавшее ни с реакционной политикой двух последних Романовых, ни с хищничеством российского капитализма, ни с политикой революционной. Обнаружим земство и кооперативное движение, которые тысячью нитей, идейно и духовно, связаны со славянофильством и народничеством.
Земство — это практический жизненный синтез русской традиции с европейским Просвещением. Посмотрев сквозь концептуальную призму Поланьи на русские споры о развитии капитализма и судьбах традиционного общинного строя, мы осознаем, надеюсь, всю примитивность наших представлений о «тупиковой» и «не актуальной» российской традиции. Представлений, которые проявились и сегодня в отторжении того, что написано в докладе Межуева.
Игорь Клямкин:
Спасибо, Михаил Николаевич. Мне близка ваша мысль о соединении идей Просвещения с отечественной традицией. Но у меня большие сомнения относительно того, что образцы такого соединения мы можем найти в «русской идее» славянофилов или в идеях народников. Апелляция к традиции у тех и других была, соединить ее с прогрессом они тоже хотели, но насчет их желания обручить свои проекты с проектом Просвещения я что-то не припоминаю. И в докладе Межуева, кстати, прямо говорится о том, что и у славянофилов, и у народников желания были совсем другие. Что касается не любимого вами Чаадаева, то в его лице мы имеем уникальный пример самокритики русской культуры, который, по-моему, не утратил своей актуальности.
Наталья Евгеньевна, мы готовы вас слушать.
Наталья Тихонова:
«Мы все еще ведем диалог не с реальным Западом, а с Западом в себе»
У меня такое ощущение, что в нашем обсуждении параллельно задействованы два дискурса. С одной стороны, нас интересует история общественной мысли, во многом все крутится вокруг этого. Подчеркиваю: история не общественных наук, а именно общественной мысли. С другой стороны, мы спорим относительно того, какая идеология окажется в выигрыше, если мы будем трактовать «русскую идею» тем или иным образом. Честно скажу, что меня это абсолютно не интересует. Меня интересует реальность, а также то, что я могу из наших рассуждений почерпнуть для более корректной ее интерпретации.
Я с большим удовольствием прочитала доклад Вадима Михайловича и многое нашла в нем для себя полезного. Речь не о том, что я со всем в нем согласна. Речь о том, что в нем схвачены некоторые вещи — они, кстати, сегодня практически не обсуждались, — которые, на мой взгляд, и есть тот неуловимый остаток русской культуры, который не укладывается в модель культуры западной.
Однако прежде чем говорить об этих вещах, обозначу все же свою позицию по некоторым ключевым вопросам, которые в докладе поставлены. В условиях глобализирующегося мира универсальная цивилизация в том смысле, в котором Вадим Михайлович употребляет это понятие, станет, в конечном счете, реальностью. Сомнений на сей счет у меня нет. Что касается универсальной культуры, то о ней в обозримом будущем говорить, по-моему, не приходится. При этом среди всех существующих незападных культур русская культура ближе всех к европейской, к которой и будет тяготеть. Во всяком случае полученные нами в ходе исследований эмпирические данные свидетельствуют именно об этом. В то, что Россия станет очагом какой-то новой альтернативной культуры, я не верю.
К сожалению, по ходу дискуссии я постоянно ловила себя на том, что не понимаю, о какой культуре мы рассуждаем. О той, которая имеется в виду в обсуждаемом докладе, т. е. об определенной философской традиции? О культуре интеллектуального слоя в широком смысле слова? О культуре властных элит? О культуре народа? Бессмысленно говорить обо всех них вместе, это совершенно разные вещи. Я же говорю в данном случае о культуре как о совокупности смыслов, норм, ценностей, определяющих некие поведенческие паттерны и доминирующих в обществе в целом. И в ней, повторяю, отчетливо просматривается европейский вектор.
