и убийц, творивших свое предательское дело на деньги германской, японской и других иностранных разведок, под командой озверелого фашиста, изменника и предателя рабочих и крестьян, Троцкого… Агент японо-немецкого фашизма Троцкий и на этот раз узнает, что его верные подручные Гамарники и Тухачевские, Якиры, Уборевичи и прочая сволочь, лакейски служившие капитализму, будут стерты с лица земли и память их будет проклята и забыта…»{1181}
Все это имеет уже косвенное отношение к истории как науке. К слову сказать, Троцкий с начала 30-х годов уже не смог больше создать значительных исторических трудов. На пути историка встала политика. Троцкому было уже не до истории. Он был поглощен отчаянной борьбой за выживание.
Драма истории – не только в фолиантах исследователей. Драма самих историков тоже может подняться до уровня самой высокой трагедии. Личная судьба Троцкого – яркое тому подтверждение.
43 мексиканских месяца
Троцкий был обречен. Вместе с депортацией в Мексику он получил «отсрочку» в 43 месяца, ибо в Кремле судьба его была давно решена. Офщиально сталинский суд не приговаривал Троцкого к смертной казни, ведь вся семья изгнанника еще в 1932 году по предложению Сталина была лишена советского гражданства. А судить заочно и публично, с вынесением приговора негражданину СССР – на это даже Сталин не решился.
Правда, все же имеется один обнародованный документ юридического характера, который не оставляет сомнений в намерениях советского руководства в отношении Троцкого. В деле так называемого «антисоветского троцкистского центра», проходившего 23–30 января 1937 года, Троцкий не только множество раз упоминается в ходе процесса как законченный преступник – ему посвящена заключительная часть приговора. На скамье подсудимых, где сидели самые разные люди – Г. Л. Пятаков, Л. П. Серебряков, Н. Л. Муралов, Я. Н. Дробнис, Я. А. Лифшиц, М. С. Богуславский, И. А. Князев, С. А. Ратайчак, Б. О. Норкин, А. А. Шестов, И. Д. Турок, Г. Е. Пушин, И. И. Граше, Г. Я. Сокольников, К. Б. Радек, В. В. Арнольд, М. С. Строилов, главное место было отведено Троцкому. Тень Л. Д. Троцкого витала в зале судилища. В обвинительном заключении, которое зачитал секретарь суда А. Ф. Костюшко, в речах председателя военной коллегии Верховного суда В. В. Ульриха, Союзного прокурора А. Я. Вышинского, а также в заявлениях обвиняемых в адрес Троцкого и его «банды» было произнесено так много огульных обвинений, слов, полных яростной ненависти, что ее хватило бы на десятки процессов самых закоренелых преступников. Чего стоят одни только выражения государственного обвинителя: «тупое упорство и змеиное хладнокровие троцкистских бандитов», «контрреволюционный троцкизм – злейший отряд международного фашизма», «Троцкий брызжет ядовитой слюной», «Троцкий поочередно служит экономизму, меньшевизму, ликвидаторству, каутскианству, социал-демократизму, национал-шовинизму, фашизму», «Троцкий и троцкисты – капиталистическая агентура в рабочем движении», «это – шайка бандитов, грабителей, подделывателей документов, диверсантов, шпиков, убийц» – и так далее и тому подобное. Я утомил, видимо, читателя. Мне хотелось лишь напомнить вам атмосферу сталинской инквизиции, в которой Ульрих с Вышинским пытались навсегда морально и политически уничтожить далекого изгнанника. Когда Вышинский закончил свою яростную трехчасовую речь словами: «Я обвиняю вместе со всем нашим народом, обвиняю тягчайших преступников, достойных одной только меры наказания – расстрела, смерти!» – зал встретил эти заключительные слова долго не смолкающими аплодисментами…
В 19 часов 15 минут 30 января 1937 года сталинский суд удалился на совещание, хотя приговор уже давно был согласован со Сталиным и предрешен еще до начала судилища. Но тем не менее, пока Вышинский с Ульрихом докладывали «вождю» об окончании процесса, пока за кулисами пили чай, зал не расходился. Обреченные ждали долгие восемь часов, сохраняя где-то в глубине души крохотную искру надежды. Но лишь четверым была сохранена (пока!) жизнь. Завершая чтение приговора, армвоенюрист Ульрих произнес:
«Высланные в 1929 году за пределы СССР и лишенные постановлением ЦИК СССР от 20 февраля 1932 года права гражданства СССР враги народа Троцкий Лев Давыдович (так в тексте. – Д. В.) и его сын Седов Лев Львович, изобличенные показаниями подсудимых Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, А. А. Шестова и Н. И. Муралова, а также показаниями допрошенных на судебном заседании в качестве свидетелей В. Г. Ромма и Д. П. Бухарцева и материалами настоящего дела в непосредственном руководстве изменнической деятельностью троцкистского антисоветского центра, в случае их обнаружения на территории Союза ССР, подлежат немедленному аресту и преданию суду военной коллегии Верховного суда Союза ССР»{1182}.
Ульрих мог и не знать, что приказ о физической ликвидации Троцкого был отдан Сталиным уже давно.
Я уже писал раньше, что первые два-три года Троцкий еще сохранял какие-то эфемерные надежды на возвращение на родину. Он понимал, что это может произойти лишь в случае отстранения Сталина от руководства или в связи с какими-то драматическими изменениями внутреннего и внешнего курса партийной верхушки. Так или иначе, Троцкий дважды подавал «сигналы» из Койоакана о возможности примирения без каких-либо предварительных условий. Базой, основой такого примирения, по мысли Троцкого, могло бы быть международное революционное движение. Изгнанник не терял надежды на его подъем, что не только соответствовало убеждениям революционера, но и подтвердило бы в глазах московского руководства его историческую правоту.
Каждый день, написав несколько страниц книги или статьи, Троцкий переключался на анализ почты – писем, телеграмм, газет, журналов. Его сторонники в Испании в 1931 году настойчиво сообщали своему патрону: революция в стране «на подходе». Но в рабочем и коммунистическом движении нет единства. Коминтерновцы отвергают какое-либо сотрудничество с подлинными «большевиками-ленинцами».
В феврале 1931 года после долгих размышлений Троцкий принялся за составление письма в Москву. Им двигало желание убедить сталинское окружение в необходимости способствовать объединению усилий всех революционных сил в Испании. В этом случае Пиренеи могут стать европейским факелом, который не удалось зажечь в Германии. В глубине души Троцкий надеялся, что на это его письмо может последовать осторожное предложение к «мировой», хотя бы в вопросах международных. Но будучи убежденным антисталинцем, Троцкий знал, что все будет решать один человек, а он не хотел, не мог ничего у него просить. После многократных зачеркиваний очередной скомканный лист бумаги летел в корзину. Наконец, письмо было готово:
«В Политбюро ВКП(б). Дальнейшая судьба испанской революции полностью или целиком зависит от того, сложится ли в ближайшие месяцы в Испании боеспособная и авторитетная коммунистическая партия. При системе искусственных, навязываемых движению извне расколов, это неосуществимо…»
Ссылаясь далее на опыт русской революции и призывая к единству, Троцкий пророчески предостерегает: «…поражение испанской революции почти автоматически приведет к установлению в Испании настоящего фашизма, в стиле Муссолини. Незачем говорить о том, какие последствия это имело бы для всей Европы и для СССР».
Троцкий задолго до победы Гитлера в Германии видит глубину опасности фашизма для цивилизации. Но тут же пытается привлечь внимание далекого Политбюро (хотя обращается фактически к Сталину) к новому историческому шансу мирового революционного пожара:
«С другой стороны, успешное развитие испанской революции в условиях еще далеко не завершившегося мирового кризиса открывало бы гигантские возможности. Глубокие разногласия по ряду вопросов, касающихся СССР и мирового рабочего движения, не должны помешать сделать честную попытку единого фронта на арене испанской революции. Еще не поздно!»
Троцкий с трудом, видимо, выдавливает слова «честную попытку». Он-то знает, что ничего честного от Сталина ждать нельзя. Вся его судьба последних пяти-семи лет тому свидетельство. Троцкий предлагает, как он пишет, «серьезную попытку объединения коммунистических рядов», ибо разногласия «на 9/10 лежат вне условий испанской революции». Далее Троцкий предлагает и предостерегает:
«Чтоб не создавать даже и внешних затруднений, я делаю это свое предложение не в печати, а в настоящем письме. Ход событий в Испании – в этом сомневаться нельзя – будет каждый день подтверждать необходимость единства коммунистических рядов. Ответственность за раскол явится в данном случае грандиозной исторической ответственностью.
15 февраля 1931 г.
Л. Троцкий»{1183}.
Написав обращение к высшему партийному ареопагу, Троцкий, по-видимому, задумался. Не будет ли расценено это письмо как сигнал о капитуляции или просто о политической сделке? Подобная мысль для изгнанника была мучительной. Письмо легло в ящик стола. Но в конце апреля Троцкий извлек его оттуда и дополнил следующим предостережением:
«Тем обязательнее, тем неотложнее принятие всех тех мер, о которых говорило мое письмо.
27 апреля 1931 г.
Л. Тр.»{1184}.
Запечатал обращение в простой конверт и написал латинскими буквами: «В Политбюро ВКП(б). СССР, Москва».
С тех пор письмо и покоится в закрытом фонде партийного архива.
Троцкий не дождался, естественно, ответа и опубликовал через месяц это свое послание в «Бюллетене оппозиции»,
