— Тогда он об этом не думал.
— В моем представлении он гораздо умнее и прогматичнее.
— Думайте, как хотите. Это Ваше дело. Но Вы заблуждаетесь.
— Скажите, Вы видели вокруг себя до войны ненормальные вещи?
— Конечно.
— А в армии?
— Конечно.
— А Вы хоть раз выступали с их критикой где-нибудь на комсомольском или партийном собрании?
— Нет.
— А вы помните, чтобы с такой критикой выступал кто-нибудь из ваших товарищей?
— Нет.
— А почему?
— Все знали, что это бесполезно.
— И небезопасно.
— Конечно.
— И понимая это, Вы не задумывались, чем может обернуться для Вас Ваша переписка и Резолюция?
— Это были только разговоры.
— Да, но на каком уровне! Ведь Вы замахивались не на декана факультета или командира части, а на всю государственную систему, на самого Сталина? И когда? В разгар войны…
— Мы просто лезли на рожон.
— А хотите я дам другое объяснение.
— Нет, нет. Нет. Фантазировать можно сколько угодно.
— Но, может быть, Вы меня все-таки выслушаете.
— Думайте, как хотите. Но если Вы со своими фантазиями выступите в печати, я буду возражать.
— Против чего?
Пауза.
— Позвольте предложить гипотезу. Ведь гипотеза — это поиск истины. Если Александр Исаевич, действительно, карьерист, как утверждаете Вы, а карьерист не способен рисковать жизнью, то сделать подобный шаг он мог только, исполняя чье-то распоряжение.
— Чепуха…» (11).
Нежелание Н. Д. Виткевича даже выслушать мое понимание истории с арестом А. И. Солженицна свидетельствует, что Николай Дмитриевич сознавал шаткость общепринятой версии этого события.
Ранее уже обращалось внимание и на фантастический характер ареста писателя, и на то, что при его задержании не был произведен обыск, и на необычное путешествие арестованного комбата с командного пункта бригады на Лубянку, и на странности следствия, и на удивительный приговор. Причем, как отмечалось, самое главное в этой истории — это непримиримое противоречие между предьявленным А. И. Солженицыну обвинением и характером вынесенного приговора.
Или другим было обвинение, или же другим был приговор.
Допустим, что обвинение соотвествует действительности. Тогда следует поставить под сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения самого А. И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.
Если допустить, что документы, характеризующие приговор подлинные, тогда следует признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки содержатся в воспоминаниях А. И. Солженицына, определении Военной коллегии Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного дел.
Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под сомнение утверждения А. И. Солженицына, но и констатировать, что названные официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном уровне.
Отсюда вытекает два возможных заключения: или же арест, следствие и приговор имели совершенно иной характер, или же они были фиктивными и нужны были для создания Александру Исаевичу необходимой «легенды».
В связи с этим никак нельзя не вспомнить те загадочные слова, которыми Александр Исаевич сопроводил описание своего ареста:
«Арест был смягчен тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием — что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны» (12).
Мог ли так размышлять человек, перед которым открывалась перспектива: или на кладбище, или в ГУЛАГ. В первом случае возможность «повлиять на судьбу страны» была полностью исключена. Казалось бы, не открывала надежд на это и перспектива оказаться за колючей проволокой. И уж тем более трудно было представить себе пребывание здесь «интересным и даже увлекательным».
Так мог смотреть из тюремного окна в свое будущее лишь человек, для которого арест являлся не карой, не наказанием с неизвестными последствиями, а лишь формой прикрытия какой-то многообещавшей деятельности.
***
«Все это вместе взятое дает право на существование версии о возможных связях А. И. Солженицына с советскими спецслужбами и ставит его перед необходимостью дать объяснения по тем фактам, которые бросают на него тень подозрения.
Более того, на мой взгляд, лица, в той или иной степени, оказавшиеся причастными к созданию существующего мифа о А. И. Солженицыне, активно сотрудничавшие с ним, способствовавшие получению им Нобелевской премии, связанные с Российским общественным фондом, ИМКА-пресс и т. д., тоже обязаны или отвести все подозрения от своего кумира (в противном случае они в разной степени ложатся и на них), или же, признав их обоснованность, снять подобные же подозрения с себя.
Если А. И. Солженицын предпочтет сохранить молчание или отделаться общими словами, как он поступил в отношении публикаций Ф. Арнау и Т. Ржезача, высказанное предположение о его возможных связях с советскими спецслужбами можно будет считать доказанным. Если вместо гласного разбирательства по мне будет открыт огонь, то для любого думающего человека, такое развитие событий тоже будет означать только одно — предложенный в данной книге подход к разгадке мифа о А. И. Солженицыне ведет к истине».
Взятые в кавычки слова, были приведены в первом издании этой книги.
С тех пор прошло более двух лет. Однако и герой книги, и его соратники никак не отреагировали на них, что дает право назвать А. И. Солженицына литературным Азефом.
На этом можно было бы поставить точку, если бы в биографии писателя не было бы еще одной загадки.
Глава 3
В паутине ЦРУ
Масонский след
Из недавно опубликованных воспоминания Владимира Брониславовича Сосинского[59] явствует, что среди его знакомых, был и А. И. Солженицын (1). Однако в воспоминаниях самого А. И. Солженицына фамилия Сосинского не упоминается (2). Можно было бы допустить, что это знакомство являлось случайным и для лауреата Нобелевской премии не представляло никакого интереса. Но так ли это?
Владимир Брониславович родился 21 августа 1900 г. в Луганске, умер в 1987 г. в Москве, был сыном инженера, работавшего на заводе Гартмана, и баронессы Шернберг. Участвовал в белом движении, оказавшись в эмиграции, с 1924 по 1926 г работал в советском торгпредстве в Париже, находился в приятельских отношениях с Мариной Цветаевой и ее мужем Сергеем Эфроном, в 1925–1926 гг. жил с ними в одной квартире, с 1945 г. входил в Союз советских патриотов, с 1947 г. работал заведующим стенографического отдела ООН, в 1960 г. вернулся в СССР. Поддерживал отношения с А. А. Ахматовой, Б. Л. Пастернаком, К. И. Чуковским (3).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
