В числе уступок «революционной демократии», грозившей и в будущем держать нашу внешнюю политику в области «недопустимых недоразумений» и «дорогостоящих парадоксов», не дающих правительству «возможности вести настоящую национальную политику», имелась одна, особенно чреватая дурными последствиями. Еще в декларации 8 июля, опубликованной в промежуток между уходом министров к.-д. и созданием второй коалиции с их участием, «революционной демократии» было обещано своеобразное право непосредственного ведения международных переговоров параллельно с официальными дипломатами. К этому сводилось обязательство, что на предстоящей союзнической конференции, которая предполагалась в августе, но именно ввиду этой трудности была отсрочена, представители «демократии» примут непосредственное участие в пересмотре договоров наряду со специалистами ведомства иностранных дел. При переговорах об образовании третьей коалиции «демократия» вспомнила об этом обязательстве и потребовала его выполнения. Мы видели, что именно в это время на Совете было произведено особенно сильное давление слева в смысле требования немедленных переговоров с союзниками о заключении «демократического мира» и одновременного перемирия на всех фронтах. Представители партии народной свободы, конечно, не могли подписаться под политически безграмотным обещанием декларации 8 июля. Но, ведя переговоры в духе соглашения, они не могли и отказаться вовсе от сделанной раз уступки. Они выбрали среднюю линию: согласились, чтобы «лицо, облеченное особым доверием демократических организаций», вошло в состав официальной русской делегации. Но они поставили условием, что в делегацию это лицо будет назначено правительством, будет считаться его представителем и будет выступать совместно и солидарно с другими представителями дипломатического ведомства. Это было написано черным по белому в правительственной декларации 27 сентября. Это же повторил и А. Ф. Керенский в своей речи при открытии Совета республики.
«Наказ» Скобелеву и манифест Стокгольмского комитета. Однако же «революционная демократия» вовсе не желала признавать такого ограничения, ибо так поставленное представительство теряло для «демократии» всякую цену. И в то время, когда М. И. Терещенко совещался в Ставке и в Петрограде с генералом Алексеевым и с вновь назначенным послом в Париже В. А. Маклаковым, с которым собирался ехать и сам на Парижскую конференцию, окончательно назначенную на вторую половину октября, Центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов поручил своему бюро выработать особый «Наказ», которым должен был руководствоваться на конференции специальный делегат «революционной демократии» М. И. Скобелев. «Наказ» этот был опубликован 7 октября. Содержание его оказалось таково, что о посылке представителя «демократии» наряду с представителями правительства на союзническую конференцию не могло быть и речи.
Как нарочно, для иллюстрации особенностей этого «Наказа» двумя днями раньше был опубликован манифест организационного комитета Стокгольмской конференции. Делегация социалистов нейтральных стран обращалась с этим манифестом к партиям, примыкающим к интернационалу во всех странах. Материал для манифеста был заимствован из подробных опросов социалистических делегаций разных национальностей, посетивших Стокгольм еще в мае и в июне.
Созыв Стокгольмской конференции, как известно, неоднократно откладывался вследствие внутренних разногласий между социалистическими течениями — разногласий, усилившихся после того, как обнаружилась слабость русской революции.
Наконец, организационный комитет решил использовать собранный материал, чтобы сформулировать вполне конкретные условия того, что в Германии получило название «согласительного мира».
Согласно общей тенденции Стокгольмского комитета, его условия мира, разумеется, были сформулированы так, чтобы без проявления очевидной пристрастности все-таки быть приемлемыми для Германии. Конечно, все основные тезисы интернационального движения в пользу мира были здесь включены полностью: обязательный арбитраж, всеобщее разоружение, мир «без принуждения победителем побежденного», «без аннексий и контрибуций», со «свободой национального самоопределения». Но центр тяжести манифеста лежал не в этих пацифистских, а в специальных условиях. Последние условия очень прозрачно отражали мнения социалистических делегаций враждебных нам стран. Бельгия должна была быть восстановлена «экономически» (о политической и военной независимости не говорилось) и разделена, согласно только что опубликованному требованию Германии в ее дополнительном ответе нам, на Фландрию и Валлонию, которые получали «культурную автономию». Русская Польша получала независимость, но польские области Австрии и Германии получали лишь «наибольшую возможную автономию» — в полном противоречии с началом «самоопределения народностей». Так же бережно обращался манифест и с итальянскими областями Австрии, которые не предполагалось уступать Италии. Им «предоставлялась культурная автономия», а чешский народ только «объединялся» без упоминаний не только о независимости, но и об автономии. Зато манифест щедрой рукой создавал «независимость Финляндии и Ирландии» и давал «территориальную автономию национальностям России в рамках федеративной республики», подчеркивая этим связь русских национальных организаций и «съезда народностей» в Киеве с международными связями и влияниями, скрещивавшимися в Стокгольме. Балканские вопросы трактовались в смысле внешней справедливости. «Независимая Сербия, объединенная с Черногорией», восстанавливалась «политически и экономически» и получала от Болгарии и Греции Македонию на запад от Вардара, «который останется коммуникационной линией Сербии, а через нее и австрийской торговли «с морем», с правом пользоваться свободным доступом к Салоникскому округу и порту». Безусловно справедливо и беспристрастно было требование «независимости и территориального восстановления Турецкой Армении». Наконец, еврейский вопрос признавался международным и разрешался в смысле «личной автономии» евреев в России, Австрии, Румынии и Польше (подразумевается, очевидно, внетерриториальная национальная автономия) и «содействия колонизации евреями Палестины».
«Наказ» М. И. Скобелеву выходил далеко за пределы этих, более или менее ставших расхожими тезисов международного социалистического пацифизма. Перечитывая его текст параллельно со Стокгольмским манифестом, невозможно отделаться от впечатления, что тут работали две руки: рука неопытного пацифиста-утописта, внесшего в текст специфически русские пацифистские иллюзии, и другая, очень опытная рука, знакомая с такими деталями спорных вопросов, которые вообще были неизвестны непосвященным. Эта рука склоняла решения в пользу Германии гораздо полнее и откровеннее, чем это было сделано в документе старавшегося держаться нейтрально голландско-скандинавского комитета.
К первой категории пацифистских требований следует отнести требования об отмене тайных договоров, об утверждении условий мира парламентами, о заключении мира на конференции «через уполномоченных, выбранных органами народного представительства», об участии в «лиге мира» «всех государств с равными правами при демократизации внешней политики». Все эти положения естественно вытекают из скрытой здесь предпосылки, что мир и будущие международные отношения будут устанавливаться не «грабительскими империалистическими правительствами», а «революционной демократией» всех стран, свергнувшей эти правительства по примеру России. Во всяком случае эта большевист-ско-циммервальдская идея, не уместившаяся в рамках Стокгольмского манифеста, прекрасно укладывается в рамках «Наказа» Скобелеву.
Другая категория изменений, внесенных в «Наказ» — продукт ревизии сведущего германофила, проходит красной нитью через все конкретные условия мира. Немецкие войска, конечно, «выводятся из занятых областей России». Но... «Россия предоставляет полное самоопределение Польше, Литве и Латвии»: другими словами, на месте оккупированных провинций создаются «государства буфера», согласно давней мечте германских националистов[108]. При этом о германской и австрийской частях Польши «Наказ» просто молчит. Эльзас-Лотарингский вопрос разрешается, как и в Стокгольмском манифесте, но не «в определенный после заключения мира срок», как принял это манифест, согласно желанию французских социалистов, а «после вывода войск обеих коалиций», причем «местное самоуправление организует опрос населения при условии полной свободы голосования», то есть администрация, созданная при господстве Германии, привлекает к участию в голосовании пришлый германский элемент, тогда как не успевшие вернуться на родину французские изгнанники устраняются от решения ее судьбы. Бельгии только возвращаются прежние границы, и о независимости (даже «экономической») ничего не упоминается. Ее убытки покрываются «из международного фонда», тогда как даже само германское правительство соглашалось вернуть Бельгии часть взятых с нее «контрибуций». Союзникам Германии «Наказ» тоже дает преимущества. Сербия получает лишь «доступ к Адриатическому морю», на что австрийцы соглашались даже в 1909 г., но Босния и Герцеговина получают только «автономию». Этим же, но с «последующим плебисцитом», ограничивается дело в «итальянских областях Австрии». Уступка Италии хотя бы части их, предусмотренная Стокгольмским манифестом, вовсе не предполагается. Румыния дает Добрудже, как Россия Польше, Литве и Латвии, «полное самоопределение»: это значит, что Добруджа переходит к Болгарии, которая получает и всю Македонию — не только восточную по р. Вардар, как предполагал Стокгольмский манифест, вовсе не упоминавший о Добрудже. Особо упоминалось в «Наказе» о возвращении германских колоний, поставленном в манифесте в зависимость от возвращения всех оккупированных территорий вообще. Далее говорилось о «восстановлении» Греции и Персии, понятном только в смысле «восстановления германского влияния в первой и утрате русского и английского влияния во второй». Вероятно, в этом же смысле, то есть в смысле установления каких-нибудь специальных германских прав и устранения английских и американских, говорилось о «нейтрализации» Суэцкого и Панамского каналов, давно нейтрализованных. Далее развиваются обычные германские требования «свободы морей», отказа от экономической блокады после войны и свободы торговой политики. В последнем отношении каждая получает «автономность», но без права «заключать сепаратные таможенные союзы» (очевидно, новые) и без права «наиболее благоприятствуемой нации», которое должно быть распространено на «все государства без различия».
