— Вильякаррильо! Агиляр!
Обе пары выждали, пока подадут экипажи, и сели в них. Многие молодые люди с завистью поглядывали на Тьерри. А он отнюдь не упивался своим успехом — ему было грустно.
«Так всегда происходит в жизни, — думал он. — Люди считают, что, добившись определенной цели, они будут счастливы, но, достигнув желаемого, убеждаются, что опять не обрели счастья».
Эта общеизвестная печальная истина привела его в уныние, и Хайме решил, что, проводив Кончу, он непременно постарается разогнать тоску глотком чего-нибудь горячительного.
XXXIX
Весною несколько светских дам и кавалеров задумали устроить небольшое торжество в поместье их общего друга аристократа, расположенном в окрестностях Торрелодонес. Праздник давался в честь дочери одного испанского маркиза, вышедшей замуж за польского князя и приехавшей в Мадрид погостить у родителей. Устроителями приема были маркиз де Киньонес, Пепито Веларде и Альфредиссимо.
Княгиня была женщина с представительной аристократической внешностью, высокая, стройная, изящная и весьма образованная. Тьерри познакомился с ней в доме Кончи Вильякаррильо и разговорился о Нью-Йорке, где княгиня жила некоторое время. Хайме тоже получил приглашение на праздник.
Утром двадцать дам и кавалеров сели в поезд и отправились в Торрелодонес, а от станции до поместья добрались в экипажах. Поместье аристократа было обнесено глинобитной стеной, за которой раскинулись сосновая и дубовая рощи, огород и сады.
Дом, построенный в начале века, представлял собой просторное здание с комнатами, оклеенными старыми обоями, с высокими трубами на крыше, филенчатыми дверьми и большой каменной террасой, уставленной горшками с цветущей красной геранью.
Место для обеда было выбрано на окруженной деревьями лужайке, откуда открывался великолепный вид на горы. Мужчины расселись прямо на траве, женщины — на диванных подушках; слуги подали еду.
Маркиз де Киньонес рассказал, что в городке, на вокзале, он встретил Фраскуэло, старого тореро с изборожденным морщинами лицом: он шел один, задумчивый и грустный, одетый как деревенский сторож. Киньонес пытался заговорить с ним, вспомнить о его былых победах, но тореро уклонился от беседы, видимо, всецело поглощенный печальной мыслью о том, что он всеми забыт. Княгине тоже было бы любопытно увидеть его, но старик не имел желания ни говорить с кем бы то ни было, ни выползать из своей норы.
После обеда слуги ушли, на лужайку принесли шарманку, и начались танцы, которые длились до тех пор, пока с гор Гвадаррамы не потянуло вечерней прохладой. Особенное удовольствие доставили всем хабанеры и модные польки. Был исполнен также пасодобль продавца вафель «Вода, пирожные и водка».
Солдаты да няньки для нас просто клад.Каждый таким покупателям рад.Пусть деньги на сласти детишкам дают,А те без задержки нам их несут.
Чотис из «Главной улицы», «Танец служанок и продавщиц» и хор «Матросики» из обозрения того же названия пришлось повторять несколько раз, и все танцующие пели под музыку. Мелодии маэстро Чуэки, как всегда, привели гостей в хорошее настроение, в особенности их собственный хор, что и не удивительно: матросики, разглагольствовавшие о дальних морях, на самом деле имели в виду пруд в парке Ретиро.
Танцуя с Хайме и почти касаясь щекой его плеча, Конча напевала пошлые слова песенки:
Наш корабль летит, как в небе птица,Тает за кормой любимый край,Машут нам те, кто пришел проститься.Шлют печально нам свое «прощай!».
Это «прощай» из песни на мгновение показалось Хайме выражением подлинных чувств Кончи: ему пришло в голову, что она решила оставить его. Несколько раз Тьерри танцевал с княгиней, с остальными дамами он тоже был предупредителен, любезен и учтив.
Праздник словно заиграл красками Гойи. Светлые платья дам на фоне зеленой поляны являли глазам подлинно волшебное зрелище. Тьерри превосходил самого себя в галантности и любезности.
Кто-то из мужчин, хлебнув лишнего, вздумал повесить на дерево пустую бутылку и, бросая в нее камнями, устроить состязание в меткости. Другие последовали его примеру. Эта довольно грубая забава уподобила аристократов лавочникам, расшалившимся на пикнике. Участвовать в ней Тьерри не пожелал. Ему казалось, что игра как бы раскрывает банальную сущность, неотесанность и пошлость этих господ, которые, по всей видимости, отличались от своих слуг лишь одеждой. Старый маркиз-англоман, отец княгини, оценил поведение Хайме лаконичной фразой, прозвучавшей в его устах безапелляционно и категорично:
— Сеньор Тьерри — благовоспитанный человек.
Для маркиза это было все равно что для Гомера назвать одного из своих героев богоравным. Слово «воспитанность» означало в его устах «безупречность» и было наивысшей похвалой. Этот сеньор, видимо, не слишком разбиравшийся в высоких материях, был, однако, докою в двух вещах: он точно определял, воспитан человек или нет, и умел ловко распоряжаться своим капиталом.
Перед отъездом, зайдя в дом взять пальто, Альфредиссимо сел за рояль и заиграл «En r’venant de la revue»[67]— песенку, которая за несколько лет до этого была весьма популярна в парижских кафе-шантанах, и маркиз де Киньонес, несколько забывший о своем достоинстве, спел ее, подражая манерам и произношению актера с парижских бульваров.
К концу дня компания вернулась в Мадрид, а вечер Конча и Хайме провели в цирке.
XL
Неделю спустя в фамильном дворце княгини, расположенном на одной из старых мадридских улиц, был дан парадный обед, на который пригласили и Хайме. Он облачился во фрак, нанял экипаж и явился точно к указанному часу. Слуга снял с него пальто и провел в салон бельэтажа, где собирались прибывавшие гости; оттуда парами, под руку с дамами, все торжественно проследовали в столовую.
В середине этой просторной комнаты, обставленной строгой старинной мебелью, был накрыт стол на двадцать с лишним персон. На стенах красовались огромные гобелены и картины, изображавшие охоту. С потолка, украшенного артесоном, свешивались большие хрустальные люстры. Белая плотная скатерть без единой складки освещалась свечами в подсвечниках с абажурами; на ней, между букаро{272} с цветами, сверкали массивные серебряные приборы и бокалы из богемского хрусталя с зеленоватыми фигурками превосходной резьбы на светло-желтом фоне.
Маркиз и маркиза с дочерью указали каждому его место, гости расселись. Все женщины были декольтированы, все мужчины в вечерних костюмах. По толстым коврам бесшумно, словно призраки, сновали высокие элегантные лакеи во фраках. У буфета застыл старый дворецкий-англичанин, который, как некий гастрономический ангел-хранитель, неизменно возникал у стола в ту самую минуту, когда требовалось убрать лишнюю тарелку или подлить вина. Все это он проделывал так мастерски, что многие из гостей даже не замечали его манипуляций.
Ужин был изысканный и долгий. Тьерри сидел слева от княгини и почти весь вечер оживленно беседовал с нею. Княгиня жила и в Польше и в России, и ее совершенно покорили внутренняя сила и страстность славянского мира. Рассказывала она непринужденно и пылко: ей было чуждо обычное ханжество испанской аристократии. Она читала Достоевского, который потряс ее.
Конча, улыбаясь, поглядывала на Тьерри, без умолку болтавшего с княгиней. За нею старательно ухаживали дипломат-пруссак и Альфредиссимо. Она отлично знала немецкий и говорила на нем так же бегло, как по-испански с Альфредиссимо. Тьерри выпил немного лишнего. Рейнское вино в бокалах из резного хрусталя казалось ему праздничным, утонченным, восхитительным напитком. Возбуждение развязало ему язык, он говорил оригинально и с блеском.
В конце ужина подали шампанское, кофе и сигары, после чего гости перешли в салон, где, куря и беседуя, просидели до трех часов ночи и лишь под утро разъехались по домам, с наслаждением сознавая, что сегодняшний вечер был одним из немногих поистине приятных вечеров в их жизни.
За эти недели Тьерри добился такого успеха в обществе, что его стали приглашать и в другие аристократические дома, где он познакомился со многими дамами. На светских раутах Хайме, не таясь, высказывал свои бунтарские взгляды.
— Но вы же не республиканец, — напоминали ему дамы.
— Нет, не республиканец. Я — анархист.
— Ба! Все это глупости.
Другие удивлялись:
— Вы, человек с французской фамилией, уроженец Северной Америки, и вдруг интересуетесь нашей политической жизнью?
Хайме уверял и клялся, что он — испанец до мозга костей, но никто не принимал его клятвы всерьез.
