Так или иначе, легенда о «хулиганстве» Чкалова продолжает жить, и по сей день находятся желающие повторить его трюк: так, в 2009 году под тем же мостом якобы пролетел вертолет «Ми-8».
«Кресты», 1930-е годы
Федор Романюк
К ранним революционным временам относится новая жизнь самой знаменитой российской тюрьмы – «Крестов» на Арсенальной набережной, основанной еще при императрице Анне Иоанновне в качестве «Винного городка» (тюрьма на месте складов возникла в 1867 году). Названием своим тюрьма обязана проекту В. П. Львова: арестантский корпус в форме равноконечного креста.
После революций 1917 года в «Крестах» побывали министры царского правительства, жандармы и полицейские чины, в том числе министр внутренних дел А. Н. Хвостов, военный министр М. А. Беляев, директор департамента полиции Е. К. Климович, еще один военный министр В. А. Сухомлинов, помощник командующего Петроградским военным округом П. М. Рутенберг и другие. В 1930-х годах здесь сидели такие люди, как художник К. С. Малевич, будущий историк Л. Н. Гумилев, поэт Н. А. Заболоцкий, актер Г. С. Жженов.
Одним из заключенных «Крестов» был Ф. Ф. Романюк, в монашестве – иеросхимонах Иоанн.
Кресты – тюрьма. Такое название дано ей потому, что коридоры, по сторонам которых были размещены камеры-одиночки, были расположены крестообразно. Вверху был купол. Здание было огромное, двухкорпусное. В каждом корпусе по 500 камер. Из камер нижнего этажа выход был на обширный коридор, из камер же верхних этажей выход был на дорожки-карнизы, защищенные железными перилами.
На высоте первого этажа были подвешены веревочные сетки предохранительные. Какая цель сеток. Содержащиеся в тюрьме лица нравственно много переживают. Некоторые не выдерживают душевных переживаний и готовы бывают кончать жизнь самоубийством. Высокие карнизы, по которым приходится выходить иногда из камер, являются средством к самоубийству. Быстрый, неожиданный прыжок через перила верхних этажей не может дать возможности надзору не допустить человека до падения. Падение на бетонный пол может быть смертельным. Сетка не допускает человека до пола и спасает жизнь человека.
При входе во внутренность тюрьмы есть несколько комнат, которые находятся в приличном состоянии: они чисты и опрятны.
Другую картину представляют высокие своды тюремных длинных коридоров. Они угрюмы и мрачны. Стены не белены. В коридорах зловещая тишина. Не слышно даже шагов надзора. Мертвая тишина – камеры – жилище заживо погребенных.
Сознание того, что я взят в тюрьму за веру во Христа, облегчало мои душевные переживания, вызванные разлукой с любимой семьей, с нежно любимой женой и малолетними детьми. Я был убежден тогда, и это убеждение осталось и до сих пор, что я пострадал за высокую идею, за идею, выше которой нет в мире, идею, за которую пожертвовали своею жизнью миллионы лучших из людей всех племен и народов.
Первые дни проходили под живым впечатлением всего пережитого в момент ареста, при разлуке с семьей. С течением времени острота чувства более и более смягчалась, переходя в чувство душевной подавленности и морального угнетения. Желательно было иметь свидание, которое мне было дано только по истечении 6 месяцев тюремного заключения.
Первая камера, в которую я был водворен, это была камера № 667, находящаяся в 3-м ярусе. Дверь, обитая снаружи железом, была отперта, и я туда был помещен. Дверь тотчас закрылась. Ключ был повернут, и замок запер дверь. Небольшой стол самой примитивной работы, голый топчан и две табуретки составляли незатейливую мебель камеры. На высоте человеческой головы было небольшое окно, защищенное крепкой железной решеткой. Снаружи под окном был сделан дощатый навес, чтобы заключенный не видел света белого.
В камеру же свет попадал частично из-под этого колпака, известного на тюремном языке под именем «ежовского зонта». Теперь их как будто уже сняли. Войдя в камеру, я встретил там некоего Красикова Григория Александровича. Обратившись к нему, я спросил, за что вас посадили? Он ответил: «Сам не знаю. Взят был неожиданно и вот теперь сижу и недоумеваю, за что могли меня посадить. Я работал экспедитором на заводе “Красный Выборжец”. Отправлял заводскую продукцию по разным городам. Быть может, отправил куда-нибудь ошибочно вагон с посудой. Сам не знаю». Впоследствии дело выяснилось. Его взяли и посадили в тюрьму за то, что он был членом двадцатки при церкви на Выборгской стороне.
В тот же день в нашу камеру был впущен еще один человек, небольшого роста, но коренастый, лет более пятидесяти – Корнилов Иван Корнилович из Царского (теперь Детского) Села. Его посадили за то, что он был церковным старостой при Серафимовском соборе. Итак, все мы трое были посажены в качестве свидетелей того, что в нашей стране нет преследования религии и что свобода религиозного вероисповедания ограждена законом. Так спокойно мы все трое провели несколько дней совместно: познакомились друг с другом, попривыкли друг к другу, и даже на почве общей неприятности подружились. Но дружба была непродолжительна.
Вскоре мы были лишены той некоей отрады, которая происходит от чувства дружества с созаключенниками. В одну из ночей, часов около 11 вечера, мы расслышали какую-то возню по коридорам, отпирание и запирание камер, топтание человеческих шагов там, за дверями, и мы стали строить всякого рода догадки насчет всего того, что там делалось.
Наконец дошла очередь и до нашей камеры. Послышался своеобразный, знакомый теперь мне звук, получающийся от ключа, продеваемого в скважину внутреннего замка и отпирающего дверь. Дверь открылась, и нам предложено было, взяв, что кто имеет, спуститься вниз под купол тюремного свода. Нас свели для того, чтобы разъединить нас и нарушить возникшее между нами, заключенными, знакомство. Я был направлен в камеру № 848, расположенную в нижнем этаже.
Теперь я боялся холода. В верхних этажах было теплее. Отопление было паровое, и вода, пройдя вверх по трубам, остывала и возвращалась в нижний этаж уже чуть теплая, и печи нагревались слабее. Однако, как после выяснилось, опасения были напрасны и страдать от холода не пришлось. Когда меня, бывшего в зимней драповой рясе, подвели к дверям камеры № 848, то у дверей этой последней стоял опертый об стенку щит для топчана. Он предназначался для меня. Мне велено было этот щит взять и внести к себе в камеру. Когда я вошел в эту другую камеру, то был вынужден обратить свое первое внимание на весьма тускло горевшую электрическую лампочку, подвешенную высоко под самым потолком и защищенную густою проволочною сеткой. Положив щит на пол, так как козелков не было, я свои вещи положил под голову и улегся на щите на бетонном полу, укрывшись своею длинною рясой как одеялом.
В этот момент в камере № 848 я застал двух заключенных. Когда я их спросил, кто они таковы и как их звать, то один из них словоохотливо мне сказал: мы – два инженера. Я главный инженер некоего предприятия, а это простой инженер – полушутя ответил мне один из теперешних сокамерников, показывая своей интонацией то, что в данную минуту он мало интересуется тем, что он главный, а тот простой инженер. А звать так: я – Александр Михайлович, а он наоборот – Михаил Александрович, чтобы вам было легче запомнить. Моя фамилия Хабаров, а его Казаков. А вот батюшка, вы нам что скажите: какими словами оканчивается велико-постная молитва «Господи и Владыко живота моего»? Мы ведь некогда ее в школе учили и знали, да и теперь ее помним, но вот забыли, какими словами она оканчивается. «А разве вы такими вещами интересуетесь, как, например, молитва?» – «Да тут все припомнишь». Я им сказал. Так началось наше знакомство уже с другими людьми.
С этими двумя лицами пришлось мне просидеть в одной камере целых шесть месяцев. После шести месяцев нас, всех троих, перевели в камеру № 613. Камера была очень запущенная, стекла в окнах были не все целы. Стены грязны и исписаны арестантской терминологией. Пол был в некоторых местах обнажен от бетона и неровен. Пришлось его приводить в порядок. Просьба наша о вставке стекол в окна была исполнена. Стены мы помыли. Они хорошо отмывались тряпкой с мылом, т. к. они были окрашены масляной краской, которая хорошо и легко отмывается от грязи. Потолок побелили зубным порошком и, таким образом, наша камера приняла такой приличный вид, что на нее обратил внимание сам начальник тюрьмы и нашел, что наша камера чище всех остальных многих камер. Как правило, тяжело переживается заключенными вызов к следователю на допросы. Хабаров мне рассказывал, что его за все 18 месяцев его пребывания под следствием вызывали на допрос раз около 40. Все требовали от него признания во вредительстве.
Будучи главным инженером Ленинградского завода слабого тока, т. е. завода телефонного «Заря», он сконструировал телефон. Когда же он был изготовлен в большом количестве и когда было затрачено большое количество средств, телефон оказался с дефектом, и изобретателя посадили. Ему было лет 53, и он страдал туберкулезом до такой степени, что не мог уже ходить на прогулке по кругу, а ходил по диаметру круга и был досрочно освобожден и послан для работ на Урал. Ему было велено взять свои вещи. Он взял свои вещи и, попрощавшись с нами, не пошел, а полетел к своей Отильде на Карповку, № 19. Ему был дан наказ 30/VII отбыть в Москву, для дальнейшего направления. Казаков тоже был взят с вещами, и судьба была кое-как обнаружена. Он оказался на Шпалерке, где он и раньше был. Я же пока оставался все в той же камере 613.
