В свое время это было жуткое дело. Глубокой ночью, с четырнадцатого на пятнадцатое марта восемьсот четвертого года, отряд из двух сотен французских драгун и жандармов перешел границу с независимым Баденским государством. Там, на берегу Рейна, с небольшом городке Эттенхейме они схватили безмятежно спавшего, ничего не ведавшего человека и увезли его в Париж.
Пленником оказался герцог Энгиенский, последний представитель мужской линии рода Конце, молодой отпрыск королевской ветви Бурбонов.
Приказ об его аресте отдал первый консул Франции генерал Бонапарт. Толкнул же его на незаконный шаг не кто иной, как Талейран, убедивший будущего императора, что якобы герцог Энгиенский замышляет совершить государственный переворот и готовится убить его, Наполеона.
Суд, составленный наскоро, вынес смертный приговор. Но только губернатор Парижа Иоахим Мюрат мог дать разрешение на казнь. Адъютант Бонапарта Савари, как неумолимый рок, стоял за спинкою кресла председателя суда, а когда состоялось решение, немедленно направился к Мюрату. Приговор был подписан. Рьяный исполнитель прибыл с бумагой в Венсенский замок, где содержался заключенный, и приказал страже немедленно тут же, во рву, расстрелять, по существу, ни в чем не повинного человека. Генерал-адъютанту заявили, что осужденный просил о свидании с первым консулом, чтобы объяснить ему, что произошла страшная ошибка и он ни в каком заговоре не участвовал. Однако Савари повторил свой приказ: приговор тотчас привести в исполнение.
Во многих странах поднялась волна возмущения. Император Александр, совсем недавно принявший трон, объявил по убиенному недельный траур. А когда спустя три года главный исполнитель преступного приговора Савари был назначен посланником в Петербург, в российской столице поднялся ропот. Также встретили и другого французского посла — Коленкура, имя которого тоже оказалось связанным с тем давним преступлением.
— Я выполнял приказ, — вспоминал теперь Савари давнее происшествие. — И вам ли, мой друг Александр, не знать, что такое воля тех, кому мы служили и продолжаем служить. Вот почему я смело явился в суд, который меня и оправдал. А боялся более тот, кто стоял у истоков преступления. Многократный предатель и оборотень Талейран.
— Так он же в дни суда над вами снова был в чести — посол в Лондоне, — вспомнил Чернышев. — Потому король, наверное, и приказал не больно-то ворошить старое, чтобы не упала тень на него самого. Дескать, кого пригрел и сделал послом! Потому и с вами, Рене, поступили милостиво.
Бывший герцог Ровиго прищурил глаза и слегка осуждающе повел головою.
— Признайтесь, мой друг, — усмехнулся он, — не правда ли, соблазнительно набросить тень виновника на кого-либо другого, себя же воображая непорочным. А разве на вас нет чужой крови?
— Вы о войне? — спросил Чернышев.
— Кровь, пролитая в бою, не в счет. Я о крови безвинной.
— О казни Мишеля? — спокойно произнес военный министр. — Так это опять же при вашем, Савари, непосредственном участии и в вашем, так сказать, исполнении.
— А вы, вижу, дорогой друг, все еще продолжаете играть со мною в прятки. Как много лет назад в Париже, когда я вас подозревал, а вы искусно от меня уходили. Теперь-то это к чему? Мишель получил свое. Измена в любом государстве есть измена. Мы же теперь с вами о тех, кого сами, своими же руками, толкнули в ров или возвели на эшафот. К примеру, вы — после четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года у себя в Петербурге. Знаю, что вы исполняли приказ. Но все же, коль коснулись давнего со мною случившегося… Там-то, у вас в Петербурге, какая кровь пролилась?
— То — как раз расплата за измену. За преступное покушение на власть, — голос Чернышева был ровен и ответ короток.
— Вот и герцог Энгиенский… — поспешил вставить Савари.
— А разве он покушался?
— Мог.
— Мог! А у нас вывели полки на площадь в самом центре столицы. В степях же Малороссии и вовсе возбудили солдат завязать бой с правительственными войсками. Что это, как не мятеж против законной власти? Притом не как в случае с вашею жертвой — злоумышление не в мыслях, что и доказать-то нельзя, не в речах, чего у герцога вашего не было, а — в действии: пуля, штык, убийство!
Нет, не подлостью и подвохом и не вероломно в другом каком государстве — у себя в империи Чернышев тогда самолично арестовал полковника Пестеля — главного заговорщика и зачинщика. А что было у них задумано да и выложено на бумаге в качестве программы? Изничтожить царскую семью и установить якобы свободные порядки. Меж тем Постелю его же единомышленники присвоили звание — диктатор.
— Выходит, вы тоже… — не отступал Савари.
— А я и не отрекаюсь и не прячусь за чью-то волю. Я вызвался сам, чтобы пресечь злоумышление, которое уже полыхнуло костром, а грозилось разгореться пожаром на всю страну. У нас уже такое бывало — разбой Стеньки Разина и виселицы для дворян по всей, считай, Волге и Яике-реке по милости Пугачева, который новым прикинулся царем с новыми порядками. Потом — те, в декабре. Был суд над злоумышленниками и государственными преступниками, большинство из которых — офицеры, изменившие чести. И я заседал в той следственной комиссии — допросы, очные ставки, дознания. Чуть ли не две сотни имен. И — приговор. Только пятерых — к смерти.
— Выходит, на вас — пятеро. Но вы не смущайтесь: власть, она всегда утверждается на крови.
— А если она защищается от тех, кто сам первый пролил кровь и хочет ее пролить еще более? — Теперь Чернышев сузил глаза и не отводил их от лица давнего знакомца. — Вы знаете, Савари, когда-то я рисковал и собственной жизнью и собственной кровью. И тоже ради того, чтобы чужой крови пролилось как можно менее.
— И не было никогда ни малейшей корысти в ваших поступках? — Едва заметная гримаса искусителя вновь появилась на значительном лице бывшего герцога Ровиго.
В сознании русского генерала вдруг помимо его воли возникло то, что он всякий раз старался нещадно от себя отогнать, но что тем не менее беспокоило его совесть. Разве он, заключая брак с княгиней Радзивилл, не держал и впрямь в мыслях, в самом хотя бы дальнем углу, как ее богатства станут и его собственностью? Или же, сидя в заседаниях следственного комитета по делу четырнадцатого декабря, не искушался желанием завладеть тем, что должно было от кого-то из злоумышленников отойти, скажем, в казну?
Однако он ничего не сказал в ответ. Поскольку считал, что сие не имеет отношения к предмету их разговора. Главное, в чем он был убежден, — на нем не было крови герцога Энгиенского.
Иначе — безвинной крови.
