— Вы, Ермила?..
— Я самый…
— Мы ждали, ждали вас… Я думала, не придете…
— Зачем обманывать? Задержался маленько… К нам на берег мертвое тело выкинуло… Полюбопытствовал… Видать, что какой-нибудь из вашей канпании, вроде как офицер… Не знай, подстрелили да в море сбросили матросы с миноносца, не знай, сам себя прикончил, чтобы в руки к красным не отдаться… Пуля в виске… А личность что-то как будто знакомая…
Вероника вспомнила Владимира и пошатнулась. Должно быть, Ермишка заметил застывший ужас в ее фигуре:
— Полагаете — ваш поручик Паромов?.. Не он! Я признал бы того…
Вероника тяжело вздохнула:
— Нет, нет… Я просто устала…
— Вот видите! А хотели еще старуху тащить… Горы, конечно. Давайте-ка мешок-то!
Вероника обрадовалась Ермишке, как родному. Теперь все хорошо. Ермишка и мешок, и Евочку взял. Вспомнила про саквояж и про корзинку с провизией. Рассказала Ермишке.
— Как же теперь быть?
Решили, что Вероника с Евочкой посидят у могилы, а он сбегает за вещами. И могила оказалась близко. Только подняться по тропинке…
— От могилы прямиком пойдем на перевал. Я тут все дорожки знаю.
Ермишка ушел. Вероника с Евочкой остались около могилы. Точно проститься с Ладой зашли. Тихо тут. Чуть доносится шум моря да шепчет мелкими капельками дождик. Одинокий крест белеет во мраке свежим остругом. Крест — конец всех бурь, мук и страданий. Точно спряталась Лада от людей под этим крестом. Теперь ей уже никто не страшен… Вероника стояла перед крестом с опущенной головой в каком-то молитвенно-покаянном настроении, и в ее глазах дрожали слезы, а Евочка жалась к ее юбке и уже просилась домой:
— Я хочу к мамочке!
Острая жалость к ребенку поразила душу Вероники. Бедненькая миленькая девочка! Не понимает, что стоит на могиле матери, не понимает, что никого нет у нее на свете. Взяла Евочку на руки и поднесла к кресту:
— Поцелуй маму!
Евочка послушно протянула губы и, коснувшись влажного дерева, откинулась на плечо Вероники. Послышался шум покатившихся камешков под ногами Ермишки. Веронике захотелось спрятать свое душевное настроение от этого человека: она торопливо помолилась, поцеловала крест и отошла от могилы.
— Прощай, Лада! — прошептала, вздохнувши, и пошла вниз, навстречу Ермишке.
Задержались на дороге. Надо было снарядиться в поход. У Ермишки рыбацкое непромокаемое пальто с капюшоном. В темноте похож на капуцина[469]. Солдатский мешок, жестяной чайник, вероникин саквояж да корзиночка с провизией.
— Все это можно на себя принять, а вот как с девочкой?
— Я ее понесу…
— Поставьте ее покуда! Поглядим там…
Ермишка такой ласковый, заботливый, предупредительный, говорит нежно, вкрадчиво, сладеньким голоском и готов на все жертвы. Снял свое пальто:
— Дозвольте на вас надеть, княгиня!.. Непромокаемое…
Вероника стала отказываться, но Ермишка был непреклонен:
— Мы люди привычные, в огне не горим и в воде не тонем, а вы промокнете, отсыреете, и сейчас — насморка, кашель и тинтиратура! На ножках калоши имеете?
— У меня высокие башмаки…
Припал к ногам, повел рукой по ботинку:
— Промочите ножки.
— Ничего! А вот девочку надо хорошенько укрыть. Лучше мы ее в ваш плащ закутаем.
— Девочку? Гм!.. Лучше было дома ее оставить. Оно бы всем удобнее… — подумал, причмокнул толстыми губами. — А мы ее в одеяло завернем…
Сноровчатый Ермишка: из пяти вещей три сделал. Две на себя оседлал, а саквояжик Веронике отдал. Евочку закатал в одеяло и на спину между двумя мешками посадил. Как двугорбый верблюд.
— Вот как у нас!
Пошли дорогой, вползавшей змеею на перевал. Шли молча. Ермишка, шедший впереди, временами оглядывался, тут ли княгиня. Она отставала, и Ермишка поджидал.
— Устали ножки-то?
— Может быть, зайдем в деревню и наймем татарскую арбу?
— Нечего и думать! Боятся теперь татары ездить: лошадей у них для евакуации задерживают. Все попрятались. Ни за какие деньги не поедут… Да и опасно: по дорогам зеленые больно шалят.
— А как же мы?
— Мы горами, лесом пойдем. На Куш-Кая влезем, а там тропами прямо в Балаклаву. Ни души не встретим!.. Только орлы одни там кружатся.
Шли дорогой до перевала, а потом свернули и пошли тропой на горы. Лес начинался на высоте, а до лесу гора была пустая, с ровным отлогим подъемом. И все-таки идти было тяжело: тропа под дождями размякла, изрылась потоками, ноги то скользили, то попадали в рытвины или на остроребрые камни. Ермишка то подавал Веронике руку, то отставал и помогал сзади. Утешал, что еще маленько потрудиться, а потом хорошо будет. Останавливались и отдыхали. С высоты были видны огоньки в Байдарах: то вспыхивали, то пропадали, точно подмигивали. От этих огней вспоминался город, людные улицы, окна магазинов, извозчики, автомобили, домашний комфорт, чистая постель, рояль и все невозвратное прошлое… И от этих воспоминаний ей тяжелее делалось идти в темноте под мелким дождем во мрак неизвестности. Вероника чуть передвигала ноги и все оглядывалась на приветливые огоньки, а Ермишка забеспокоился: что она все оглядывается, точно все поджидает кого-то? Прислушивался и тоже вглядывался во все стороны…
— Вы, княгиня, что так беспокоитесь? Человека увидели?
Торопил поскорее до леса добраться. Там будет спокойно, и там отдохнуть будет можно… Евочка давно укачалась на спине Ермишки и крепко спала. Ей снилось, что мама возит ее в колясочке. Дотянулись наконец и до леса. Под большим дубом, как под крышей, сделали остановку. И Ермишка уморился наконец:
— Все бы хорошо, если бы девчонку дома оставили, барышня! Подержите-ка ее, скиньте! Все-таки в ней больше пуда весу…
Освободился от девочки, сбросил вещи и потянулся:
— Не пришлось бы заночевать в лесу… Темно уж очень идти-то будет. Я думал, светлая ночь будет, а оно вон: ни звездочки! И опять дождик не разошелся бы. Нам бы только до овечьей пещеры добраться, а там — как дома ночуем… Я отлучусь ненадолго!..
Пошел и скрылся в темноте. Слышно было, как хрустел валежник под его ногами и катились камешки, потом все стихло. Впервые Веронике сделалось жутко. Долго не возвращался. Думалось: а вдруг Ермишке надоело, и он их бросил в лесу? Проснулась Евочка, увидала тетино лицо и успокоилась, закрыла глазки и сказала:
— Мамочка… моя!..
Смешала ее с матерью. Опять безграничная нежность захватила душу Вероники. Плотнее прижала ребенка к своей груди и боялась пошевелиться, чтобы не помешать ее сну. Где же Ермила? Почему он так долго?..
А Ермишка не торопился. Теперь все равно: никуда не убежит! Отошел к овражку, вынул из кармана бутылку с водкой, выпивал не торопясь и обдумывал, как лучше сделать. Погодка неподходящая: мокрота и сырость, всего лучше в овечью пещеру завести. «Там тепло и сухо, можно не один денек побаловаться, а на сырой земле оно как-то некрасиво выходит…»
Водка обжигала Ермишкину утробу, разливалась по всему телу щекочущим огоньком и воспламеняла похотливость зверя.
— Эх, так твою переэтак!.. Послужил я тебе с любовниками, а теперь ты мне угоди!
— Ермила!
— Зовешь, небось. Поспеешь, не торопись… время наше.
Опять опрокидывал бутылку и глотал водку. Посмотрел — ровно половина осталась. Прихлопнул пробку и засунул бутылку в карман:
— Теперь — в заряде! Остальную на поздравление с законным браком…
— Ермила! — тревожно долетал женский голос.
— Как скоро, так сейчас, — тихо сказал Ермишка и, покрутив мокрый от водки ус, пошел, ломая сушняк руками, полный мыслями о скором «блаженстве с княгиней»…
От водки и взыгравшей похоти Ермишка сделался развязным и дерзким. Подошел, подпер бока кулаками и сказал:
— Вот оно и Ермила понадобился! Да-с. Как говорится: на безрыбье и рак рыба, на безлюдье и Фома дворянин…
Вероника изумленно и испуганно посмотрела на Ермишку.
— Вы, Ермила, водку пили?
— Так, маленько. А что? Почему с устатку не выпить? Пуда три для ради вашего облегченья нес… и снова понесу.
Вероника замолчала. Бог с ним! Лучше не говорить: пьяный — он придирчивый и дерзкий. Скорее бы как-нибудь добраться до Балаклавы.
— Я девочку сама понесу…
— Почему же? Не доверяете?
— Вы сами говорили, что тяжело и устали…
— Разя мы люди? Мы вроде как ломовые лошади. Хотя я и устал, а водочка такую силу дала, что и вас, барышня, могу на руках донести… Ну, Ермила, впрягайся! До станции недалеко, а там кормить лошадь будем…
Поднялись и пошли. Вероника не отдала девочку: он не совсем трезв и может уронить ребенка. Ермишка оскорбился, и в душе его стала быстро разрастаться злоба, перемешанная с похотью и желанием отомстить за то, что «они — пролетарии» и ими господа гнушаются, отомстить через звериное половое торжество. Он шел позади и ощупывал хищными глазами спину и ноги Вероники. Похотливое любопытство пробуждало в нем острое желание схватить за ноги и тут же доказать, что между барышней «из благородных» и деревенской девкой, как между ним, солдатом, и поручиком, никакой разницы нет…
