Джайна. Вокруг него толпились чьи-то ноги в сапогах. Кто-то наступил ему на руку, ломая пальцы, однако юноша лишь услышал треск, странным образом не ощущая боли.
На него накатывала черная, как ночная река, пустота. Дюрав ждал, когда же она его поглотит. Долго ждать не пришлось.
Они поймали в одной из задних комнат высокородную девицу, когда та пыталась выбраться через окно. Затащили ее в главный зал и начали насиловать.
Когда Нарад протиснулся вперед, все еще держа в руке меч без единого кровавого пятна, женщина, с которой он вместе бежал через лес, рассмеялась и сказала:
– Этот ее точно прикончит! Она настоящая красавица, Вонючка, и она целиком твоя!
Под грубые возгласы десятка зрителей его толкнули туда, где на каменной плите камина лежала она. С девушки сорвали одежду, и камень под ней был залит кровью. На приоткрытых губах виднелись следы жестоких поцелуев и укусов, а когда-то безупречную кожу покрывали оставленные ладонями и пальцами синяки и ссадины. Нарад уставился в ее остекленевшие глаза.
Она не моргнула и не отвела взгляд.
Женщина за спиной Нарада одной рукой стаскивала с него штаны, а другой пыталась его возбудить. Смеясь и тычась носом в шею мужчины, она потянула его вниз, пока он не оказался сверху высокородной девки.
Нарад почувствовал, как погружается в кровь и разорванную плоть.
Женщина отошла назад, продолжая смеяться.
Тело высокородной под ним было теплым и, несмотря на все ссадины, удивительно нежным. Он крепко прижал ее к себе – под улюлюканье остальных – и зашептал ей в ухо, прося прощения.
Позже ему сказали, что девчонка испустила дух, еще лежа под ним, и Нарад понял, что в то утро на каминной плите в его объятиях умерла сама красота.
Кадаспала сел, внезапно проснувшись. В его мозгу все еще звучало эхо крика – кошмарный сон, которого он даже толком не помнил. Художник потер лицо и, взглянув вниз, увидел в бледном утреннем свете, что его бедро сильно распухло, став чуть ли не вдвое больше другого. Он вновь со стоном опустился на землю.
Но слабое эхо криков не исчезало. И даже не становилось тише.
«Нет. О нет, нет, нет, нет…»
Оставив лежать на земле ящики с красками и кистями, Кадаспала с трудом поднялся на ноги и, преодолевая накатывавшую волнами мучительную боль, выбрался на дорогу. Он пытался бежать, волоча постоянно подворачивающуюся ногу, а изо рта его вырывалось хриплое дыхание.
Сквозь деревья пробивались лучи восходящего солнца. Кадаспала продолжал хромать дальше, пытаясь понять, какое безумие вдруг его охватило. Ясно же, что на самом деле услышать он ничего не мог. Расстояние было слишком велико: ему казалось, будто он бежит по этой дороге целую вечность. Лиги, десятки лиг – но воздух все еще оставался холодным с прошлой ночи. Над рекой, словно дым, висел туман.
Теперь он едва мог идти, не говоря уже о том, чтобы бежать.
Увидев впереди дом Андариста, Кадаспала остановился. Экипаж стоял рядом, но лошади исчезли. Не было видно никого – ни солдат, ни слуг. Хромая, он двинулся дальше.
На земле лежали трупы: как солдат домашнего войска его отца, так и чужие. Он видел знакомые ему всю жизнь лица, лишенные красок, с пустыми взглядами. И повсюду зияли жуткие, внушающие страх раны. Закрыв лицо руками, бедный художник ничего не ощутил, как будто даже чувства его оцепенели от ужаса.
Он заковылял вперед, шевеля пальцами в воздухе.
Дверь дома была сломана и сорвана с петель.
Изо рта Кадаспалы вырвался крик – дикий вопль падающего в бездну, в нескончаемую пропасть. Крик разносился по сторонам, приветствуя пустое утро и его бессмысленный свет, а кровь на земле оттеняла неподвижные тела. Он увидел открытую дверцу экипажа и рядом еще трупы – других солдат домашнего войска, других чужаков в грязных лохмотьях, уставившихся в небо мертвым взором.
На крыльце дома лежал покойник в прекрасном шерстяном плаще, темно-синем, словно полночь. Седые волосы слиплись от почерневшей крови. Пальцы Кадаспалы лихорадочно плясали, совершая мазки невидимой кистью, и все это время он продолжал кричать, будто душа его падала в бездонную яму.
Он перешагнул через тело отца, а затем через тело Крила Дюрава. И увидел неподвижную окровавленную Эфаллу.
Кадаспала остановился перед каминной плитой.
«Нет, это не Энесдия. Кто угодно, только не она… Ну конечно же нет. Это просто не может быть она. Я не знаю, кто это. Это не…»
Лицо умершей принадлежало кому-то другому. Бескровные щеки, распухшие, потрескавшиеся и разодранные губы. Он никогда прежде не видел эту женщину. Она неподвижно смотрела в потолок. Почувствовав, как что-то влечет его к ней, Кадаспала шагнул вперед. Слыша собственный протестующий вой, он наклонился ближе, глядя, как его тень надвигается на лицо покойной, и заглянул ей в глаза.
Пальцы его согнулись, словно когти. Пронзительный вопль заполнил комнату, увязая в углах и отражаясь от потолка. Вопль этот звучал все громче, и в нем чувствовались вкус крови, запах ужаса. Отшатнувшись, Кадаспала упал на колени.
«Энесдия. Не смотри на меня так. Не…»
Он поднял руки, уставившись на распростершуюся на каминной плите одинокую фигуру, и невидимые кисти вонзились глубоко в его глаза.
От невыносимой боли голова художника запрокинулась назад, но он не собирался отступать. Кисти погружались все глубже, пропитываясь красной краской. Крик теперь походил на хор голосов, раз за разом вырывавшихся у него изо рта. Кадаспала почувствовал, как его пальцы ухватили глаза и крепко их сжали.
А потом он их вырвал.
На него опустилась благословенная тьма, и он содрогнулся, словно в экстазе.
Бормотание в его черепе смолкло, и остался лишь одинокий дрожащий голос.
«Есть только один вопрос, который преследует любого художника, единственный вопрос, на который никогда не найдется ответа.
Как изобразить любовь?»
Кисти сделали свое дело. Все боги красок умерли. Кадаспала сидел, опустив голову и держа в ладонях собственные глаза.
Глава пятнадцатая
Первый Сын, возьми в руки меч.
Келларас стоял у двери, глядя на великолепное оружие, которое изготовил Хуст Хенаральд. Казалось, будто меч делит пополам стол, на котором лежит, готовясь мгновение спустя рассечь мир надвое. Повелитель Аномандер, чье лицо словно скрывала тень, даже не попытался протянуть к нему руку.
Келларас с изумлением узнавал своего командира, которого знал всю жизнь, под покровом черной, как полночь, кожи. Длинные волосы Аномандера, когда-то темные, теперь отливали серебром, будто отполированное железо, но в их прядях можно было обнаружить любой оттенок. Аномандер медленно наклонился вперед в золотисто-красном
