плеча мрачного шкафа, что загораживал окно. Глазам девочек предстало белое простое платье, отделанное бисером и кружевами.
– Ух ты!
– Я вспомнила! У меня фотка в комнате висит. Черно-белая еще. В этом платье прабабушка за прадедушку замуж выходила.
Люся бережно взяла у Таи холодную струйку гладкого полотна.
– Как думаешь, шелк?
– Попахивает склепом, конечно. Восторг просто!
– Кружево ручной работы, как тебе кажется?
– А как еще? Тогда купить было негде, а порой и не на что. Это мы неумехи, нас бутики избаловали. Как любит бабушка моя говорить – зажрались…
Тая погладила кружево, задумчивые глаза ее поймали жемчужные блики.
– Прабабушка твоей ровесницей была, когда венчалась. Может, примерим?
– Ты что! Оно же может разорваться, – запротестовала Люся. – Да и примета наверняка нехорошая – надевать подвенечный наряд покойницы. Давай положим его на место и не будем трогать.
– Ужастиков ты, мать, пересмотрела. Не хочешь – я мерить буду. Не боюсь я привидений.
На крыльце при ярком свете обнаружилось: платье не было просто белым, оно имело удивительно мягкий, теплый оттенок, как домашнее масло.
Люся продолжала сочиться восторженными ахами-охами, разглядывая горловину и рукавчики.
Она уже сто раз пожалела о своем решении отказаться от примерки.
Узоры на кружеве вышиты были мельчайшим бисером и стеклярусом. Прошедшие годы в один миг утратили власть над красотой, когда заиграли в бесчисленных стеклянных капельках свежие искры солнца.
– Свадьба была незадолго до Октябрьской революции.
– Откуда ты знаешь?
– На фотке дата есть. На обратной стороне – 2 июля 1917.
Тая расправила платье на вытянутых руках, длинная юбка качнула воздух, моргнули глазки бисера.
На миг промелькнули в переливах сверкающей белизны коридоры Зимнего, полные напряженного густого воздуха перемен, качнулись в тумане силуэты Ростральных колонн.
Трепетное и печальное чувство охватило Люсю.
– Может, все-таки не надо…
– Поможешь мне застегнуть. – Тая решительно сняла через голову футболку.
Подчинившись властной интонации подруги, Люсин протест закис.
Скользкое полотно ласково окутало тело. Даже затхлый запах сундука, тронувший ткань, и выраженные следы складывания не могли испортить Тае праздника обновы, что приходит к каждой девушке, считающей себя хоть немного красивой, когда она примеряет незнакомое платье.
Люся бережно застегнула на спине подруги полтора десятка мелких пуговок, аккуратно спрятанных под планку, расшитую бисером и стеклярусом.
Слегка приподняв подол, чтобы не зацепился ни за что на деревянном полу, Тая сделала несколько шагов.
Оранжево-розовое закатное небо склонилось над кронами яблонь. Великолепная тонкая ткань нежно засияла в золотистом вечернем свете. Перламутровыми переливами заиграли бисерные узоры.
Если бы Люсе пришло на ум, то она бы могла сказать, что Тая, стоящая на краю крыльца с закинутой на спину косой, в дореволюционном платье, будто бы сошла с картины Глазунова «Канун».
Нечто тревожно-торжественное было в ее длинном силуэте, в посадке головы, в осанке.
Люся ничего не сказала. Она почувствовала, как ее глаза наполняются слезами от завистливого восхищения, ядовитого обожания. Не сдержавшись, она глухо шмыгнула носом.
Тая обернулась, нарушив детской живостью движения величественную композицию картины.
– Эй, Люсь… Ты что? Плачешь?
В первый миг она опешила: сквозь все прочие чувства (гордость, злорадство) на волю вырвалась нежность, именно нежность.
– Вот дурочка!
– Ты така-а-а-ая краси-и-и-вая… – Люся снова всхлипнула. – Я никогда… я никогда.
Тая не знала, что сказать. Спорить ли, согласиться… В их незримой битве не было ни победителей, ни побежденных. Каждая получила свой приз, пусть и не тот, который желала для себя.
Тая была банной королевой. Единственной и бесспорной.
И только что состоялась, по-видимому, коронация. А у Люси был Захар.
Трефовый Захар.
– Ну не надо, не надо… – Тая подошла, привлекла Люсю к себе и поцеловала несколько раз ее голову, пахнущую заливом, лесом, затяжными кострами на берегу.
– Я так тебе завидую, – горячо призналась Люся, – если бы ты знала, как сильно! Ты талантливая! Красивая. А я… Зависть – это грех, понимаешь. Каждый вечер перед сном я молюсь Богу, чтобы он мне помог больше не завидовать, чтобы облегчил душу. Я молюсь, чтобы у всех все было хорошо, даже у тех, кому я не нравлюсь, кто меня чем-то обидел. Я молюсь, чтобы простить их всех и больше не думать о плохом, которое мне от них пришло.
– Я тоже тебе завидую, – быстро сказала Тая.
В бархатном драгоценном свете заката стояли они на крыльце, сжимая друг друга в объятиях, и звенел над ними угасающий день; где-то хлопали двери и окна, висели в воздухе ленивые комары, яблоками и шашлыками пахли августовские дачи; тихо гудело за садами шоссе.
* * *
Минула неделя этой томительной близости; Люся старалась поровну разделить свое внимание между Захаром и Таей, чтобы та не чувствовала себя покинутой.
Подруги привыкли проводить вместе дни напролет: в купаниях, долгих прогулках в светлом, высоком, сизо-рыжем бору, в медлительной болтовне знойными, густыми, яркими, как желтки яиц, послеобеденными часами, в совместном устройстве быта; вместе с Люсей часто они что-то мыли, стряпали, работали в огороде по поручению родителей, читали сидя бок о бок – каждая свое.
Теперь Тае чаще приходилось бывать одной. Хотя она считала себя самодостаточной, умело находила чем заняться, шила, рисовала, но… Не хватало, чтобы рядом кто-то сидел, стоял, ходил, заглядывая через плечо, смотрел – да! – Таю порой это раздражало, она делала замечания, она фыркала и сердилась. Но без этого… без этого рисовать было как-то скучно и вообще пропадал смысл.
Тая досадовала на Захара: по какому такому праву он приходит теперь так часто и так надолго? Сидит там, где сидела раньше она? Помогает на кухне, как раньше помогала она? Будто бы Люся была тортом, и Захар отрезал и забрал себе весь круг – без пяти полночь, а ей, Тае, оставил малюсенький уголок.
Соскучившись, Тая приходила (долго споря перед этим с собой, перешагивая через принципы и неловкость, будто через высокий порог), когда Люся и Захар были вдвоем, – приглашала Люсю сходить на пятачок. Подруга никогда ей не отказывала. Ощущая вину, она осознавала, что сделает Тае еще больнее, лишив ее внимания.
Прогулки наедине не укоротились, но наполнились задумчивыми паузами.
Девчонки подолгу молчали, одолевая подъем в гору, следя за птицами, бреющими облака, оглядываясь на залив, сверкающий между голубоватыми шапками сосен.
Гордость не позволяла Тае окончательно это признать, но в глубине души она понимала: сейчас в их жизни наступил такой период, когда она нуждается в Люсе сильнее, чем Люся в ней.
Как-то утром, прибежав к подруге, Тая застала спешные сборы.
Люся сновала туда-сюда босая, растрепанная, но счастливая; на лестнице стояли рюкзаки и пакеты.
Возле калитки ждал незнакомый внедорожник.
Заинтригованная, Тая принялась наблюдать.
На крыльце стоял Захар, сияя, как витрина Сваровски.
Холодком потянуло
