Регина недоумевала, зачем в суд вызвали женщину, не имеющую отношения к лодзинскому гетто. Подобные сомнения высказал и защитник:
– Прошу прощения, но я не совсем понимаю, как суждения человека со стороны могут повлиять на судьбу моего клиента.
– Это нам и интересно узнать, – ответил ему судья. – Введите свидетеля.
В зал вошла женщина – немолодая, скромно одетая, но (Регина сразу это отметила) с прямым и на редкость смелым взглядом. Запах ее духов не вызвал у Регины никаких ассоциаций.
– Рады вас приветствовать, – на удивление громко и отчетливо произнес судья. – Вы приоткрываете дверь в большой мир, и оттуда в нашу затхловатую атмосферу просачивается свежий воздух. Не скрою, мне давно хотелось с вами познакомиться. Вам ведь близок Иммануил Кант?
– Хайдеггер. А кстати, что вы понимаете под словом «близок»?
– Только духовную близость. Хайдеггер, говорите… Что ж, приступим к вопросам. Не сомневаюсь, что мы услышим от свидетеля его правду и только правду. За дело, господа.
– Вы не раз отрицательно отзывались о деятельности юденратов. Ваше мнение не изменилось? – У Вильского было такое выражение лица, будто он немало знает об этой женщине. Интересно откуда? – подумала Регина.
– Да, юденраты сослужили плохую службу. Без них и, в особенности, без их руководителей жертв, вероятно, было бы меньше. Немцам труднее было бы отыскивать прятавшихся евреев. Так, во всяком случае, мне представлялось, и в таком духе я об этом писала.
Хаим нервно почесал в затылке, и Регина поняла, что его изумило не столько это суждение, сколько то, что его высказала женщина, притом очень смело.
– Вам что-нибудь говорит фамилия Румковский?
– Разумеется.
– Что вы о нем думаете?
– Исключительно убогая личность. Эта карета, эти банкноты с его подписью, марки с его изображением… Или альбомы, изготовленные в честь его персоны… он их собирал. Вести себя подобным образом в тех условиях – больше, чем ошибка, это преступление.
– Признаться, я как обвинитель с глубочайшим удовлетворением услышал, что ученый такого масштаба подтверждает мнение о преступной деятельности обвиняемого. Благодарю вас – только это я и могу сказать. У меня больше нет вопросов.
Защитник все время что-то шептал Хаиму на ухо. Наконец он выпрямился и сказал:
– И я от всей души приветствую знаменитого ученого. Насколько мне известно, вы ведь открыли радий?
– Не знаю, откуда вам это известно, но, полагаю, следует признать вашу правоту. – Женщина с непроницаемым выражением лица смотрела в какую-то точку над головой Борнштайна. – Добавлю еще, что я также внесла свой вклад в теорию относительности.
– Браво! Гораздо легче верить человеку, которым восхищаешься. Вы сказали, что, если б не юденраты, немцам было бы труднее отыскивать евреев. Будьте любезны, подскажите, где евреи могли спрятаться, раз немцы приказали им выметаться из своих квартир и вселяли туда местных жителей?
– Кто-нибудь бы их спрятал.
Регина присмотрелась внимательнее, не шутит ли она – но нет, ее лицо оставалось серьезным.
– Как вы, безусловно, знаете, – Борнштайн говорил все почтительнее, – во всех захваченных странах немцы создавали органы управления, опираясь на местное население. Президентом Варшавы был поляк, Юлиан Кульский, человек в высшей степени порядочный, хорошо относившийся к Адаму Чернякову и с ним сотрудничавший. Во Франции мэрами оставались французы. Вся промышленность оккупированных стран работала на немецкую военную машину. Взять хотя бы тракторный завод «Урсус» в Польше. И как же в сложившейся ситуации должны были себя вести евреи? Прятаться в лесах, да? Вы бывали зимой в лесу? – Он не стал дожидаться ответа. – Так, может быть, все же стоило пытаться сохранить школы, сиротские приюты, общественные кухни? Никто ведь не предвидел, что евреев все равно ничто не спасет. Что бы вы посоветовали еврейским старейшинам, если бы у вас тогда спросили совета?
– Я не была среди них и не переживала того, что переживали они, поэтому и посоветовать бы ничего не смогла.
– Понятное дело, лауреат Нобелевской премии. – Защитник благоговейно возвел глаза к небу. – Мудрые слова! Хотя, с другой стороны, ни дня среди них не прожив, вы беретесь оценивать их поведение.
– Так же, как многие другие. Все мы еще долго будем об этом размышлять. Как известно, изуверский план гитлеровцев увенчался успехом. Вы наверняка знаете, чту сказал в конце сорок первого года комиссар варшавского гетто Ауэрсвальд: «Юденрат выполнил свою задачу. Ненависть еврейского населения направлена не на нас, а на него».
– Так почему же вы, зная, что наша ненависть к юденратам была запланирована гитлеровцами, позволяете себе их ненавидеть?
– Я не говорила, что ненавижу. Я скорблю. Но вернемся к вашему подзащитному. В жизни важно, как человек страдает и радуется, живет и умирает. В каком – назовем это так – стиле. Могу только сказать, что, даже если господин Румковский страдал от того, что ему пришлось сделать, стиль его был просто непристойным.
Регина в очередной раз подумала, найдется ли в зале врач. Поискала взглядом и с облечением увидела доктора Захарию. На шее у него висел стетоскоп. Неудивительно: насколько она помнила, доктора застрелили, когда он осматривал пациента.
– А как, по-вашему, Адам Черняков, покончивший с собой в Варшаве, когда узнал, чту ждет евреев, жил и умер в лучшем стиле?
– Да. Он как будто руководствовался запретом иудаизма: «Умри, но не преступи», – ответила она не раздумывая и, помолчав, добавила: – Во всяком случае, повел себя достойно.
– Но вы ведь знаете, в гетто Чернякова обвиняли, что он благоволит ассимилированным евреям, а его самоубийство сочли проявлением слабости. Я уж не говорю о том, что варшавское гетто перестало существовать в сорок третьем году, а лодзинское было ликвидировано последним в Европе. И прежде всего благодаря человеку, которого вы с такой легкостью клеймите.
– Моя оценка в силу обстоятельств – оценка ex post facto[28], что имеет и свои хорошие, и плохие стороны. Отсутствие личного опыта – это, конечно, плохо, но историческое знание и, прежде всего, дистанция – хорошо. Поэтому, полагаю, нет человека, который бы не склонил голову перед Адамом Черняковым, а вот с вашим клиентом дело обстоит иначе.
– Стало быть, не юденраты сослужили дурную службу, а лишь некоторые из их руководителей?
– Я не одобряю такие административные органы, как юденраты, и предпочла бы, чтобы гетто управляли немцы, и вся ответственность легла на них. Что же касается руководителей – разумеется, нельзя всех сваливать в одну кучу. Среди них были порядочные люди, но нашелся и такой вот Румковский.
– То есть человек, благодаря которому обитатели лодзинского гетто оставались в живых дольше, чем в любом другом.
– Не вижу существенной разницы. К чему им были хедер, еврейский театр и голодные пайки, если их все равно уничтожили, разве что чуть позже.
Хаим резко вскочил. К счастью, Борнштайн успел подбежать к нему и остановить. Регина готова была восхититься этим толстячком: он даже не запыхался, только поправил упавшую на лоб прядку. Все произошло так быстро, что в зале один лишь Марек испуганно вскрикнул.
– Давайте договоримся: никто ничего не видел, а я тут же все забыл, – обратился к залу судья и знаком велел защитнику продолжать. На судью Регина тоже посмотрела с восхищением, хотя и не сомневалась, что он в ее восхищении не нуждается.
– Вы изволили сказать, что они все равно были уничтожены, разве что чуть позже, – начал, удовлетворенно усмехнувшись, Борнштайн, и Регина догадалась, с какой стороны он поведет атаку. – Это ваше «чуть позже» для других – жизнь. В зале среди свидетелей и гостей много врагов господина председателя. Поэтому именно от вас, – защитник повернулся к публике, – я хотел бы услышать, есть ли разница в том, проживет человек чуть меньше или чуть дольше?
Зал отреагировал так, как он ожидал. Поднялся ужасный шум, раздались крики:
– Чушь! Жаль, ее с нами не было!
Судья трижды гневно ударил кулаком по столу.
– Тихо, не то я прикажу очистить зал!
Только сейчас Регина заметила в последнем ряду нескольких типично уличных мальчишек. Один из них встал, свистнул, чтобы привлечь к себе внимание, и громко крикнул:
– А если бы в газовую камеру? С нами за компанию?
Надо признать, ему удалось утихомирить зрителей. Зал постепенно успокоился. Регину поразила смелость, с какой мальчишка бросил вызов столь важной особе. Это производило впечатление.
– Прошу вашу честь и господ присяжных обратить внимание: защита применяет методы, недопустимые в цивилизованном мире. Если так дальше пойдет, господин адвокат и приговор вынесет сам. – Обвинитель тоже встал.
– Я прекрасно все вижу и нахожу это весьма прискорбным, – сказал судья. – Однако каковы обстоятельства, таков и суд. Мы, правда, условились – поскольку обстоятельства нетривиальны – ради общего блага не бояться нестандартных поворотов дела. Такого я, впрочем, не ждал… Попрошу защиту впредь быть сдержаннее.
