Почему меня-то? Я-то теперь тут при чем? Моя “дружба народов” ни при чем оказалась.
Кстати, Кузя и не замечает словно бы, что один из представителей угнетенной народности в палисаднике у меня и мне с ним нелегко придется, мягко говоря.
Но Кузю интересуют лишь высшие сферы – что конкретно, то все мелко для него. Я его близоруким считаю, а он, наоборот, меня.
– Неужели ты не понимаешь, – Кузя вскричал, – что это такое: Пуп?!
Ну почему… понимаю. Василий Никифорович Пуп. Советский классик.
Понимаю. Умел дружить! Видно, Фатьме ее партийное руководство поручило восстановить не просто дружбу, а весь Советский Союз!
И чтобы Пуп дружбой заведовал!
Она справится.
Но меня сейчас больше волнует то, что в палисаднике у меня творится!
– Неужто ты не понимаешь, что Пуп – это возврат к старому?! -
Кузя произнес.
Но в новое ты ведь меня тоже не пустишь?! – подумал я.
А при Пупе я пару раз плова урвал, в дружественных республиках,
– плова, а также бешбармака, а также самсы, катырмы, катлымы, патырчи и немного чак-чака!
А ты хочешь, чтоб я тебя за идеи любил – причем за твои, ко мне не имеющие отношения?.. Отдохни!
Вот такой я нехороший…
Красавица моя гостя дорогого уже к порогу самому подвела… Умница!
Главное – его в саклю не пустить, потом его оттуда не выкуришь – уж я-то знаю!
– Извини! – сказал я Кузе.
Метнулся туда. Притормозить немного дружбу народов, раз она такие завихрения дает!
– Оча! – рявкнул я.
Буквально на самом пороге его подстрелил. Вздрогнул, обернулся.
На бегу я ладошкой призывно помахивал – мол, погоди, не входи, сказочное предложение имею.
– Хочешь… на остров… поплыть? – с трудом переводя дыхание, вымолвил все же до конца.
Оча изумленно застыл: на какой остров?! Ну, на необитаемый, разумеется! На нашем озере их полно! Предлагаю себя Пятницей! – честно в глаза ему посмотрел.
Оча явно заскучал от этого взгляда: и честь вроде явно не оскорбляют, как он рассчитывал, и в то же время предлагают какую-то чушь. Он сюда приехал войну развязать – а его на какой-то остров отправляют!
– Н-нэт! – мрачно Оча произнес.
Ну, оставайся… Но я, Пятница, буду неотлучно с тобой. И так позабочусь о тебе, что ты о далекой родине заскучаешь! Вот какой я нехороший.
Жена своими слабыми ручонками упорно тянула Очу в дом… еще один дом придется штурмовать?..
Но жизнь, как всегда, спасает, спасла и тут! Оча только наступил ногою завоевателя на крыльцо, как во двор красивыми зигзагами вошел Битте-Дритте – и с удивлением увидел работу по специальности, въехавшую ему прямо во двор.
– О! – Он глянул на “ниссан”, после – на Очу. – Вдруг откуда ни возьмись… Сюда, быстро! – рявкнул он.
Оча, помедлив, снял ногу с крыльца и приблизился к Битте.
– Большой ремонт, малый? – резко поинтересовался Битте.
– …Большой! – величественно произнес Оча.
– Сделаем! – Битте вдруг отдал честь. – Да… зацвела машинка твоя… как черемуха… Во, ржавчина… – сладострастно заговорил Битте.
Потом – я слегка отвлекся от них – Оча появился над гаражом, в домике Джульетты, украденном Битте при работе его в оперном театре… (Пусть Ромео и вытряхивает Очу оттуда!) Битте, открыв мотор, чему-то дико поразился:
– Ну и херня!
Оча на балкончике вздрогнул, потом достал из кармана телефончик и стал тыкать могучим пальцем. Телефон в его руках – это опасно.
Потом я ушел к себе, погрузился в маразм творчества и, когда часа через два вышел размяться, увидел следующую картину: мотор
“ниссана” был разобран на составляющие и аккуратно разложен на тряпочках по всему двору. Битте, довольный, вытирал руки ветошью и, видимо, собирался пойти прогуляться. Молодец – здорово мне помог!
За оградой стоял Левин и, прищурив один глаз, что-то соображая, смотрел на Битте, неожиданно вдруг рассекретившего свои “золотые руки”.
Битте неторопливо двинулся к калитке.
– Эй! Куда пошел? – рявкнул Оча с балкона.
Битте с некоторым удивлением, с трудом вспоминая, глядел туда.
– А-а… это ты. Ты очень-то не увлекайся мной – разочаруешься!
После чего Битте удалился вверх по проулку. Оча слетел с балкончика. Кузя неожиданно оказался на стреме.
– Совесть у тебя есть? – укорил он проходившего мимо Битте.
– Полный бак совести! – отрезал тот и зашагал по шоссе.
Я тоже решил прогуляться, вышел на озеро, глянул вверх…
А Мефодий-то разгулялся!
СОСКОЛЬЗНУВШАЯ МАНТИЯ
Я возвращался, обогнув озеро и даже слегка успокоившись… Вот так! Ни черта мне не дали… кроме порток. Да и те, если честно, я сам купил – в секонд-хэнде взял, с раскладушки “Одежда на вес”.
Полкило штанов.
И ждать больше нечего.
О! Тут я остановился. На том же злосчастном мосту через ручей
(по-английски – “крик”) стоял теперь красный “пежо”, и пассажирка, выглянув из него, расспрашивала все ту же почтальонку.
Пошел гость!
Надо упредить. Запыхавшись, я притрюхал домой, вбежал на террасу, зорко взглянул на жену.
Она сидела откинув голову, открыв глаза и приоткрыв рот. Я осторожно взял ее за руку, господи, одна кость!
– Да-да… я слышу, – выплывая откуда-то, пробормотала она.
Лучше бы она сейчас не слушала, немножко бы поспала!
На цыпочках – что было, как теперь понимаю, глупо и полностью выдавало меня – я вышел с террасы, пошел к калитке.
События уже обрушивались на меня, как дома при землетрясении. К калитке, радостно хромая, двигалась бабка Марьяна, Саввина теща, поселковая горевестница – все худшие вести приносит всегда она, причем задыхаясь от страсти, забывая про хромоту.
– Тебя там баба кличеть! – радостно и громко воскликнула она.
Ну зачем же орать? Я испуганно оглянулся на марлю, закрывающую вход на террасу мухам… и лишним звукам, я надеюсь.
Пошел.
Втахова, вылезающая из “пежо”, была прелестна. Как сказал английский поэт, “словно роза в утро битвы”. Это сравнение легко было проверить: розы – от бордовой до чайной, желтой – как раз торчали из всех палисадников. “Линкор” – заглохший “КРАЗ” – нас надежно закрывал: она остановила авто у развилки. Козлятушки, как кусочки ваты, почему-то сгрудились у ее ног, жалобно мекая.
“Ваша мать пришла, молока принесла”?
Мы смотрели друг на друга.
– Ну что? – усмехнулась она. -…Войти, конечно, нельзя?
– Н-нэт! – страстно прошептал я и испуганно оглянулся… хотя, конечно, лучше бы войти: такие вот перешептывания в пределах слышимости – наихудший вариант. Но наихудший всегда и выбираем… лучше для романиста.
– Нельзя. Так я и предполагала. Работник невидимого фронта.
– “Союз меча и орала”! – не подумавши, брякнул я.
И тут же нам обоим в головы – спелись все-таки – явился неприличный смысл этого образа. Втахова густо зарделась, хотя и без того у нее румянец довольно темный, и я вдруг тоже почувствовал в щеках жар.
– Где меч-то? Не вижу! – взяв себя в руки, нагло проговорила она. -…Но я не об этом… думала сегодня всю ночь. Я видела, как ты лез.
– …Куда?
– …В окно батиной квартиры.
– И что?
– И то! Я думаю, что ты среди нас… единственный… кто разбирается с дружбой народов всерьез. И за все отвечаешь, по полной программе!
– …Ну?
– Гну. И я считаю, что “Чернильного ангела”, – (он как раз раздулся на простыне), – достоин именно ты… а не этот… – Она кивнула на картинно застывшего на террасе Кузю. Я испуганно глянул на Кузю (обидели друга!), потом снова на Фатьму.
– …Шутишь?
Вон там, за оградой, стоит действительно серьезный мыслитель…
А я что?
– Ради шутки, даже самой блистательной, я бы не тащилась так далеко, – процедила она. Передо мной снова была серьезная дама, крупная международная функционерка. – Жди! – отрывисто закончила она, хлопнула дверцей и, оставляя за машиной вихрь тополиных пушинок, уехала.
А как же Пуп?! Маленько ошибся Кузя?
Неужто? – я глядел ей вслед. Неужто все мои муки позади и премия, по-пауэлловски увесистая, оттянет мой карман?.. Не зря я, выходит, над бездной висел? Накупим теперь лекарствий, витаминов – и все будет хорошо! Я глянул на нашу дверную марлю, которая все это время странно шевелилась. Ничего, теперь предадимся роскоши – и все будет хорошо!
Вон и Кузя стоит – тоже радуется, наверное.
Странно – отворачивается…
Я открыл свою калитку. Навстречу шел Оча в ослепительно белом костюме… Мой герой! “Здравствуй, милый!” – обласкал его на ходу. А что ж не обласкать – за такие-то деньги!
И наконец я приподнял марлю…
Жена лежала откинувшись, блестя испариной на лбу. Глаза ее были закрыты, и она была, кажется, далеко. Может, это сейчас и к лучшему? Воровато, на цыпочках, я стал уходить с террасы, но именно этот вороватый скрип – все равно же слышный! – подействовал на нее хуже всего. Она вдруг подняла тонкую высохшую ладошку, что значило, видимо: погоди! Я встал.
