Душители, естественно, психанули. В результате Сережа добрался к своим сторонникам рваный, окровавленный. И был встречен овацией.
И на волне общего подъема был избран. Где теперь его избиратели?
Да и сам Сережа в Германии.
Да-а… Были времена! Вот тут, вдоль глухого зеленого забора, мы прогуливались парами после обеда, язвя правительство, которое нас, оказывается, содержало. Правительство почти открыто ругали тогда многие… но и мы не молчали! Наибольшую нашу язвительность вызывал “ложный детсад” напротив их забора.
Проходя мимо, все переглядывались и тонко усмехались. Домики, грибочки… не было там никакого детсада! Это правители, обитающие за зеленым забором, приказали наставить за дорогой домиков и грибков – якобы там детсад, – а на самом деле – чтобы никто там не селился, не ел их кислород! Звонких детских голосов не слышалось там ни зимой, ни летом. Эта тайна сплачивала всех нас, поднимала на борьбу!
Теперь звонкие голоса там снова не звенели – но хотя бы удалось покончить с ложью: домики и грибочки были разломаны, ложный детсад уничтожен.
За самим зеленым забором с победой демократии было решено устроить хоспис… но как-то не получилось. Из глухой дверки в заборе все время почему-то выходили румяные, мордатые, веселые люди, отнюдь не похожие на умирающих… Вот вышли и сейчас.
Но сладко было проехать через поле бывших великих надежд!
Так… Я огляделся. Теперь у меня другие друзья.
Мы проезжали мимо ярко-желтого сруба – кто-то строил огромную простую русскую избу из гладких ярко-желтых калиброванных финских бревен.
– Наш шеф строится… Вот так – скромно, по-ленински! – усмехнулся Савва.
Я огляделся пошире. Да, меняется пейзаж! Бывшая строгая обкомовская роскошь, не бросающаяся в очи, сменялась тесной аляповатостью… вон кто-то замок строит. На каменных стенах – выпуклые кресты… Филиал знаменитых Крестов?.. Проехали!
Теперь надо прислушаться к новым друзьям.
– Значит, так, – усмехался Савва. – Командир выступает перед частью. Вот, говорит, как у нас люди в армии растут. Вот Егоров был простой комбайнер, а теперь – зампотех полка! Сергеев после школы к нам пришел – а теперь командир роты химзащиты…
Политрук сидит рядом и шепчет: “Про меня скажи… про меня скажи!” Командир поворачивается к нему: “…А ты как был мудаком, так и остался!”
В ответ Левин протяжно зевнул. Переехали мост над каменистой речкой… Когда-то мы тут гуляли… Теперь гуляют они.
– Опять же, – Савва вдруг почему-то завелся, – командир выступает перед частью. Лепит: у нас в армии очень высокий моральный уровень. К примеру, я живу с женой тридцать лет и ни разу не изменял! Даже и не думал! Политрук ему шепчет:
“Двадцать, товарищ командир!” – “Что?” – “Двадцать лет вы живете со своей женой, товарищ командир”. – “Молчи ты… Так о чем это я? Ах да! Со своею женой я живу тридцать лет и ни разу ей не изменил!” – “…Двадцать, товарищ командир!” – “Слушай! Отстань!
Это я с твоей женой живу двадцать – а со своей тридцать!”
Теперь уже Левин зло глянул на Савву, что означало вроде бы: прекрати! Что – “прекрати”? Я пытался понять, что происходит. И наконец понял.
– Политрука, что ли, везем? – кивнул наконец Савва в мою сторону, потеряв надежду достать меня тонкими намеками.
– Чего ты мелешь-то? – произнес Левин.
– Ну а кто ж он? – теперь уже открыто дерзил Савва. – Небось в книжках своих пишет, как нам всем хорошими быть!
– Никогда! – воскликнул я возмущенно.
– А за что ж тебе деньги платят?! – Савва презрительно уставился на меня.
– А ни за что! – Я тоже завелся.
Куда везут? На моральную казнь? Тогда зачем так далеко?
Я стал поглядывать в окно – и вдруг забыл о моих мучителях!
Наплывало…
То, что я не надеялся никогда уже увидеть и даже был уверен, что то было видение… Ан нет! Вон оно, за соснами…
Давно это было, но как будто сейчас, мы с женой шли по почти уже призрачному мартовскому снегу, капли с крыш прожигали во льду желтые дырки. Мы сняли шапки – от голов повалил пар. И тут мы увидели вот эту затерянную в чаще столовую. Странно – для кого бы она? Вокруг – никого. Мы вошли… Большой зал, просвеченный солнцем. Чистые столики. Тишина.
Длинная алюминиевая стойка: салаты, винегреты, светится в лучах солнца пар над чанами с супами. Мы взяли подносы, тарелки, набрали салатов, хлеба. Так никто и не подошел. Заколдованная столовая?
– Наливайте, наливайте! – вдруг донесся откуда-то из гулкой глубины голос.
Мы налили по тарелке горохового супа, набрали гуляша с подливой, поставили компоты – и долго ждали у сияющей никелированной кассы.
– Ешьте, ешьте! Потом! – донесся тот же приятный голос, который, как нам показалось, удалялся.
Мы сели пересмеиваясь, шепча, что это, видимо, дворец заколдованного чудовища, ждущего Аленушку, которая его расколдует, – а пока что он угощает всех!
Мы поели, постояли у кассы еще…
– Эй! А платить кому? – крикнул я.
Тишина. Потом донеслось издалека:
– Да ладно, ребята!
Был ли в жизни момент большего счастья? Мы вышли на крыльцо, зажмурились на солнце. Не то что мы радовались халяве – просто приятно было побывать в раю. И вот – неожиданно возвратился сюда.
…Что – настал час расплаты? Я пошевелился на сиденье – немножко прилип.
Да, теперь тут не рай… Во всяком случае, не бесплатный.
Впритирку стояли шикарные тачки – среди них преобладали бандитские “броневички” с никелированными кроватными спинками вместо бамперов. Стоял какой-то технический автобус с маленькими окнами, черные кабели выползали из него и ползли по ступенькам.
Над дверью была круглая надпись, с желтым кругом внутри:
“Золотой блин”. Левин сиял. Нет… хорошее название…
Соответствующее!
Мы вошли в зал, судя по гулкости – просторный. Не было видно почти ничего. За этим залом призрачно брезжил другой, с игорными столами. Похоже, что тут вечная ночь. И жара! Колотилась музыка, и в прокуренной тьме нас стали колоть и тут же исчезать тонкие лазерные “иглы”: синяя – зеленая – красная. Левин шел впереди – маленький, пузатый, лоснящийся, в мятой, выбившейся на животе рубахе, – но все, попадавшиеся на пути, почтительно кланялись.
Левин вскарабкался на низенькую приступочку сцены, взялся маленькой ручкой за стойку микрофона:
– Ша!
Ансамбль, состоящий из четырех лохов в переливающихся костюмах, резко умолк.
Левин повесил микрофон на стойку и взял протянутый ему из зала другой – мохнатый, похожий на растрепанную шерстяную шапку.
– Дорогие друзья! – заговорил он весело и слегка гнусаво, как многие радиоведущие. – С вами снова ваш друг Сеня Левин, президент – и одновременно почетный член, – (Сеня хохотнул), – названной в честь Сени Левина фирмы “Селяви”!
Сеня Левин – “Селяви”… Молодец! Сам придумал?
– Я снова с вами со всеми, кто в пути, кто выехал из дома, или кто едет к дому, или, наоборот, вовсе не собирается домой! Я с вами! Мы снова вместе с радиостанцией “Парадайс”, которую, я надеюсь, все полюбили, находимся в самом знаменитом клубе
Карельского перешейка “Золотой блин”, который работает круглосуточно!
Гусляры вдарили по струнам.
– Рад сообщить вам, что фирма “Селяви” придумала для вас новую мульку. Если вдруг – тьфу, тьфу, тьфу! – забарахлит на ходу ваш мотор, то лучшие! Лучшие мастера Карельского перешейка!..
Битте-Дритте подразумевается, понял я.
– …в течение получаса наладят вам его. Кроме этого связывайтесь с нами по поводу… мелких недоразумений с ГАИ! Мы будем рады вам помочь – стоит вам только позвонить по моему мобилу – 914-34-14! Смелей, ребята!
Грянула музыка. Левин, придерживаясь за микрофон, задом вперед спустился с приступочки и, позыркав своими гляделками, подошел вдруг ко мне.
– Слушай сюда! – заговорил он быстро. – Сделай мне штуку одну…
Ну, песню как бы… чтобы с первого аккорда все просекали, что это я выхожу!
– Ну… тут Чайковский нужен! – воскликнул я.
– Ладно… Бери Чайковского! – рубанув маленькой белой ладошкой, разрешил он. – Главное – слова!
Я и без него знал, что главное – слова! Мысленно прикинул сперва
– Первый концерт Чайковского… но – нет! Слишком много надо слов.
Что-то торжественное, но покороче… Ага!
– Пошли! – Я ухватил Левина за локоть. Он как раз посылал кому-то во тьму воздушные поцелуи – и удивленно глянул на меня своими птичьими глазками.
– Уже?
Вот это темп! Чайковскому такое не снилось. Левин пригнул ко мне ухо.
Я шепнул ему – и музыкантам, – что придумал, и Левин весело блеснул глазками:
– Годится!
С первыми же аккордами в зале наступила мертвая тишина. Все, оцепенев, смотрели на сцену… Вот это воздействие! Какому имиджмейкеру это удавалось? Левин, с окончательно выбившейся из порток рубахой, стал дирижировать. Понесся гул… Как? Снова эта песня? Ведь ее же вроде бы запретили, особенно по радио?..
