пожаловать! Шестеренки, колесики, рычаги, и никаких, прости Господи, магистериев…[7]
«Чародей», в отличие от живого Гамулецкого, был брюзгой и циником.
— Хотите чаю? — погрозив голове пальцем, фокусник сменил тему разговора. — Никита! Чаю нам в залу…
Обращаясь к лакею-невидимке, он не повысил голоса. Но Эрстед не сомневался, что таинственный Никита явится без промедления, как джинн, вызванный из медной лампы, и принесет все необходимое. В ожидании чая Гамулецкий вприпрыжку расхаживал от стены к стене, забыв о собеседнике. Датчанин не мешал ему. Наблюдая за старичком, похожим на птицу в поисках крошки хлеба, Эрстед вспоминал давний разговор с фон Книгге. В те дни они уже успели поссориться из‑за Месмера, чье «пагубное» влияние отдалило ученика от учителя. Но полный разрыв маячил впереди.
В истории, рассказанной Эминентом, крылся намек. Близость, а позже — ссора Калиостро и Гамулецкого во многом повторяла историю отношений фон Книгге и Эрстеда.
— Часовщик, — ворчала голова, пока Никита, бородатый детина в ливрее, войдя в зал, расставлял на втором столике чашки, блюдца и пузатый самоварчик. Болтовня головы лакея не беспокоила: видимо, привык. — А кто тогда Калиостро? Аптекарь? Вот ваш батюшка, Андерс Христианович, он был аптекарь, и знатный аптекарь. Небось не прописывал «халдейскую жижицу» вместо пилюль от запора…
Фокусник хихикал. Обида головы его забавляла.
— Десять лет, милостивый государь мой! Десять лет я трудился, чтобы найти точку и вес магнита и железа, дабы удержать ангела в воздухе. Помимо трудов немало и средств употребил я на это чудо. Часовщик…
— Хватит! — прикрикнул фокусник. — Постыдись!
— Нечего мне стыдиться, — огрызнулась голова. — Пусть враги мои стыдятся…
И умолкла.
— Присаживайтесь, голубчик, — Гамулецкий энергично взмахнул рукой. Так предлагают бежать наперегонки, а не чаевничать. — Никита с китайской травкой «на ты». Заварит лучше, чем в Пекине. Вы бывали в Пекине?
— Бывал, — Эрстед присел к столу.
— Вот и расскажете старику, каковы нынче мандарины…
3
Петербург — не Пекин, даром что оба — северные столицы. Зеленому чаю здесь предпочитали черный. Как с первой минуты заявил фокусник: «Черные чаи по натуре и по образу приготовления здоровее для русского сердца!» И налил гостю полную чашку — не в пример китайским малюткам, рассчитанную на голиафа.
Никита расстарался на славу. Лоснились поджаристые бока калачиков. На особом блюдце лежал колотый сахар. Блестя зеленой горкой, манило крыжовенное варенье. Эрстед кинул в рот кисло-сладкую ягодку и зажмурился.
Вкус был божественный.
— Брали у Аничкова моста, в лавке купца Белкова, — рассказывал Гамулецкий, вспотев, словно от долгого бега. Щеки и лоб он промокал клетчатым платком, огромным, как полковое знамя. — Цыбик[8] чаю, прости Господи, в пятьсот рублей встал. Рассыпали его, вышло шестьдесят фунтов. Жить можно, отчего не жить…
— Можно, — поддакивал Эрстед, косясь на молчаливую голову.
Ей фокусник чаю не предложил.
— Китайцы-хитрованы красят чай прусской синькой. Травят нашего брата. Тут глаз да глаз нужен: смотри, что берешь…
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем синькой красят?
— А для красоты, — уверенно заявил фокусник. — Народ копеечку за пользу платит, а гривенник — за красоту! Ради барыша родимую мамку в эфиопа разрисуешь…
И вновь сменил тему, будто маску скинул:
— У меня к вам, Андерс Христианович, просьба есть. Вы, насколько мне известно, в химической науке зело сведущи. И явились к нам по приглашению Технологического института. А я с Технологическим давно вот так…
Он ударил пальцем о палец, показывая, как близко сошелся с институтом.
— Государь наш намерен вскоре обнародовать «Положение о Корпусе горных инженеров». А это значит, что при институте будет учреждена Горная школа. Наберут детей чиновников, рожденных не во дворянстве, главнейшим образом из заводских нижних чинов и мастеровых. И станут растить кондукторов для службы по механическо-строительной части. Спро́сите, на кой им я занадобился, а того паче, вы, голубчик? Так я отвечу, не чинясь…
Блестя молодыми зубами, Гамулецкий схрупал кусок сахара.
— Взрывчатка, милостивый государь мой. Самое оно — хоть для горного дела, хоть для производства веселых фокусов! Я в таких вещах кое-что смыслю. Порох — старьё, пустая забава. Мы с вашим почтенным братом давно в переписке на сей счет состоим. И вот сподобился: пишет мне академик Эрстед, дай ему Бог всяческого здоровья, про хитрую штуку — ксилоидин. Дескать, ему помощник из Парижа все подробно отписал: что да как. Опыты профессоров Браконно и Пелуза — в изложении юного медика, господина Собреро. Ну, я — калач тертый, мне любого черта рукой потрогать надо. Проверил в мастерской…
Эрстед слушал с интересом. Он не знал, что Торвен отослал брату рецепт новой взрывчатки. «Пожалуй, — усмехнулся он, — наш хромой юнкер и в аду исхитрится отправить в Копенгаген чертежи дьявольских котлов. По серному телеграфу…»
— Славная штука, — продолжал меж тем фокусник. — Горит лучше пороха. Жаль, нестойкая. Думал повозиться, к делу приспособить, а тут вы, голубчик… Не поможете старику? Ваш‑то опыт, да к моим забавам… Великое дело сотворим!
— Посрамим Калиостро? — не удержался Эрстед.
Гамулецкий замолчал. Сейчас он выглядел на все свои восемьдесят. Это не походило ни на дряхлость, ни на болезнь. Из фокусника будто вынули пружину, как из бесенка, спрятанного в табакерке. По‑прежнему бодрый и румяный, он вдруг сделался человеком прошлого века. Стена времени встала между полковником Эрстедом и коллежским регистратором[9] Гамулецким — учеником барона фон Книгге и учеником графа Калиостро, — разделив их явственней тюремной решетки.
— До сорока лет, — отставив чашку, сказал фокусник, — я вел жизнь довольно рассеянную и не всегда правильную. Обладая некоторыми средствами, я мог себе это позволить. Если что‑то и было в моей молодости хорошего, так это знакомство с Джузеппе Бальзамо.[10] Для людей я — ничуть не меньший мошенник, чем он. Поверьте, голубчик, это так…
Эрстед улыбнулся.
— Позвольте вам не поверить, Антон Маркович. Я все-таки различаю ученого и шарлатана. Инженера и авантюриста. Или, если угодно, физика и колдуна.
— У вас слабое зрение, — ответил Гамулецкий. — Вот я голубчик, никогда не нуждался в очках. Колдовство — это непонятная для зевак физика. А физика — колдовство, объясненное профессорами. В моем споре с Калиостро мы оба проиграли. Спор — это всегда проигрыш. А уж война — всегда поражение. Даже если одного спорщика задушил в тюрьме надзиратель, а второй открыл «Храм очарования» для забавы почтенной публики.
— Ты не часовщик, — буркнула голова чародея, о которой Эрстед успел забыть. — Ты баснописец. Тебе бы, Антоша, мораль под ослов с мартышками подводить. Осел был самых честных правил…
Старичок хмыкнул и взял калачик.
Сцена пятая
Случай шаток, опыт обманчив
1
— Не пора ли спать, дитя мое? — спросил Эминент.
Долговязый, нескладный в
