Мы идем к Пильгину. Сильный холодный ветер. Вместо утерянной перчатки я приспособил носок. Второй носок вместо кисета — в нем храним табак.
Вот оно, становище Пильгин. Один круглый деревянный дом, наподобие яранги. И несколько бочек с древним, как этот дом, жиром морзверя. Стекол в доме нет — выбиты. Внутри дома лед и груда банок. Сотня банок с кабачковой икрой и зеленым горошком. Банки черные. Сдираю этикетку — «Наркомпищепром, 1947 г.». Баночкам двадцать лет.
— Если б мы пришли сюда семнадцать лет назад, эти банки были бы еще съедобны… — меланхолично замечает Виталий.
Готовим ужин.
…К. плохо себя чувствует. Посинел от холода, дрожит. Идет, опираясь на палку. После ужина К. говорит, что ему надо возвращаться. Боится, дальше будет хуже.
Мы сидим молча и не смотрим друг на друга.
Ну что ж, мы тоже не предполагали, что поход будет столь трудным. Я отстаю от ребят на сто — сто пятьдесят метров. У меня что-то с бедром. Это от нагрузки. Если К. уйдет, часть его груза ляжет на нас.
Конечно, он собрался в экспедицию за один день, а мы грезили ею почти год. Вот в чем все дело. Решение уйти возникло у него после того, как мы подсчитали, что до Биллингса еще три пятых пути.
До Куэквуня возвращаться ему часа четыре. Там надо будет разжечь костер и ждать до тех пор, пока его не заметит старик. Только старик может перевезти его. От костра до дома через реку метров пятьсот, рано или поздно старик заметит.
— Если будет снег и дождь, на берегу есть нарты с толью и брезентом. Соорудишь чего-нибудь…
— Я помню, где нарты…
— Лежи, жди и не ешь все сразу… Придерживайся походной нормы, пока не заберет тебя старик.
— Хороню, я постараюсь, — отвечает К.
Мы оставляем ему две пачки мясных кубиков, две коробки спичек, плитку шоколада, полноска табаку, соль, мешочек белых сухарей, часть денег, кусочек сала, одеколон, кеды, спальный мешок, чай.
Пишем письма. Он их оставит в Анадыре.
Виталий разливает на прощание по наперстку спирта, пьем из крышки фляги и закусываем целой лепешкой.
Здесь, недалеко от дома, мы нашли очаг, древний очаг, обложенный моржовыми зубами. Берем на память по зубу, и каждый расписывается на нем. Это на память об экспедиции.
Фотографируемся и прощаемся.
К. уходит. Я кричу ему, чтобы он помахал шляпой, он машет, я снимаю его на кинопленку.
Все. Нас двое.
— Зачем снимал? — спрашивает Гольцев.
— А зачем на зубах расписывались?
Мы молчим. Все понятно и так. Мы условились, что К. даст нам на Биллингс телеграмму, как только появится на Шмидте. Но с ним может случиться всякое. Нам могут поставить в вину, что мы его бросили. А оставил он нас.
Идти трудно. Рюкзаки потяжелели.
На привале убиваем утку и оставляем ее на завтрак. Ужинаем ломтиком сала (граммов двадцать), сухарем и чаем с двумя кусками сахару. Изучаем карту. Если завтра выйти пораньше, то можно успеть… А, к черту пораньше! Будем спать, пока не отдохнем, а потом дойдем до маяка без чаевки. Да, решаем — без чаевки.
А теперь спать, Виталий. Спокойной ночи, дружище!
Глава открытии
Жирник с собой мы взять не могли. Он сработан из песчаника, очень тяжел. Фотографируем его со всех сторон, описываем, делаем привязку к местности, координируем на карте и Надежно прячем. Когда сюда будет организована экспедиция на моторах, его легко можно будет найти.
В бутылке из-под водки оставляем записку. Сообщаем, что нас двое, маршрут и время. Если кто-то будет идти по нашим следам, он увидит эту бутылку. Обычный вариант тундровой почты оставлять письмо в предмете, необычном для тундры, потому что именно этот предмет будет замечен и, конечно же, обследован.
…На самом горизонте черной точечкой — маяк. Это — половина сегодняшнего маршрута. Затем — к Пяти Холмам. Если нет яранги у Пяти Холмов — разобьем палатку.
Но место, судя по карте, очень хорошее, и там должен кто-нибудь шить. Мы придем туда под утро и начнем охоту. Справа от нас все разводья между льдин заполнены птицей. Птицы дремлют. Их тут тысячи.
Все, что вы читали об охоте, можете забыть. Я сейчас на спор поднимаю карабин, стреляю в полынью с закрытыми глазами и попадаю в утку.
— Не надо, — говорит Виталий.
Я ставлю карабин на предохранитель.
— Хорошо, лучше у Пяти Холмов…
Если мы начнем сейчас охоту, много времени уйдет на то, чтобы надуть лодку, съездить за птицей, снова спустить лодку, упаковать ее… А нам надо выполнить план сегодняшнего дня. И еда у нас есть, не надо быть жадным.
Мы идем к маяку.
Я думаю о том, что мы еще многим нашим вещам не знаем названий.
Как назвать это, когда ноет спина, болят ступни, ты борешься с отчаянием при виде бесконечных километров: когда паек на целый день ты раскладываешь по щепотке; когда тебе в палатке под свист холодного ветра и нескончаемую дробь дождя снятся сапоги, сами идущие по тундре, и нерпа, большая нерпа-крылатка, которую так и не удалось убить днем, хотя и лазил за ней по торосам и прыгал через разводья…
Мы идем к маяку.
Я рад, что у меня надежный товарищ. Я знаю, еще много лет мы будем вспоминать этот поход и, если когда-нибудь нам что-то надо будет сделать, никто из нас не будет сомневаться в правильности поступка другого, потому что мы верим друг другу сейчас.
Мы идем к маяку.
Так спешишь к любимой женщине после долгой разлуки.
Сначала бежишь, и в голове у тебя ни одной связной мысли, потом замедляешь шаг и закуриваешь, и думаешь о том, что вот все кончилось, разлуки нет, и будто ее не было, и ты знаешь тысячу выражений ее глаз, и ты знаешь, что будет тысяча первое, которого ты еще не видел, и будут слова, простые и неожиданные, и будет так хорошо, что ты и не представляешь…
Виталий улыбается своим мыслям. Не слишком ли рано мы думаем о встрече после разлуки?
Нет. Просто нам очень хорошо — появилось второе дыхание. Мы втянулись в работу, значит, мы ее сделаем.
Подходим к маяку, и нас никто не встречает. Маяк бездействует. Подсобка завалена непригодными батареями.
Дом невдалеке закрыт на доску.
Мы вынимаем доску из ручки двери и входим.
Две железные койки завалены шкурами. Железная печь. Банки, утварь. В коридоре пара ржавых капканов.
Сундучок без замка. Открываем. Там куски шкур, оставшиеся после шитья, моток ниток, большая железная банка, куски материи.
Открываем банку.
На лице Виталия плотоядная улыбка. Ура!
В банке крупа. Перловка-сечка. Надо же — такое везение! Виталий очень соскучился по каше.
Пока он возится с печкой, я бегу за водой. Но в океане вода соленая. Рядом в болоте — тоже. Ни реки, ни ручейка. Может, поэтому избушка на лето брошена?
Ухожу в тундру и набираю воды из маленькой лужицы.
…Вещи многое могут рассказать о человеке. И многое может рассказать отсутствие вещей.
Здесь жили муж и жена, чукчи. Детей у них не было Уехали они отсюда зимой, не дожидаясь весны.
Почему зимой? Потому что в доме нет вещей, нужных зимой. Нет нарты. Нет капканов — два ржавых не в счет. Нет собачьей упряжки. Нет сетей на нерпу и деревянных рам к сетям. Нет ни одной закидушки и ни одного ремня.
Мы варим полный котелок каши. Масла у нас много, а кашу маслом не испортишь. У нас пир. Мы оставляем записку хозяевам избушки с благодарностью за кашу и с извинением за то, что у нас нет ничего, чем бы мы могли поделиться.
И мы оставляем свои адреса. На всякий случай — ведь мир тесен, это знают все.
Мы прощаемся с маяком, с избушкой и очень уверенно идем к Пяти Холмам…
Кончается июль. Льды в океане — до горизонта. У Пяти Холмов — яранга. Выскакивают собаки и от удивления не знают, как себя вести. Они очень давно не видели чужих людей. Сбрасываем рюкзаки у яранги и входим. Раннее утро, и хозяева еще спят.
Но вот открывается полог, и выглядывает голый Эвугье — хозяин яранги, глубокий старик. Он ныряет назад в полог, и вскоре появляется старуха Тынечейвыне. У нее доброе морщинистое лицо и лукавые глаза. Так и ждешь, что она рассмеется. А вот и их сын — Геннадий.
Тынечейвыне быстро принимается за костер, и не успеваем мы расположиться, как чайник уже кипит. Мы завтракаем, рассказываем хозяевам, кто мы и зачем, объясняем, что шли всю ночь, и просим не обижаться, но сейчас нам надо выспаться.
Переводчиком у нас Геннадий.
Тынечейвыне стелет нам шкуры. Мы решаем спать в чоттагыне, не лезть в полог. Накрываемся палаткой. Проверяю часы — семь утра.
…Встаем в двенадцать. Но у Виталия часы показывают тринадцать. В яранге же часов нет, сверить не с чем. Хорошо еще — помним, какое число…
Тынечейвыне разделывает нерпу.
Виталий смотрит на нерпу пристально и как-то подозрительно. Я думаю, он сильно голоден, утешаю:
— Подожди чуток, сейчас целое ведро наварим…
