– В шестидесятые было куда страшнее, – успокаивал детей Халит Ёзкан. – Мы тогда на улицу нос боялись высунуть.
Хусейну не надо было напоминать. Он был тогда мальчишкой, но помнил то время хорошо, в особенности лето шестьдесят четвертого, когда остров стоял на пороге войны. Греки напали на турецкую деревню Коккина на севере, думая, что там приземлятся войска из Турции. Турки ответили напалмом и ракетами. Войны удалось избежать, но район был окружен экономической блокадой, а все жители, включая его семью, терпели тяжелейшие лишения.
Именно тогда Халит Ёзкан перевез семью в анклав. Вскоре к ним присоединилась его вдовствующая сестра с сыном Мехметом. Там было безопаснее, но у всех было ощущение, будто они живут в заточении. Лучше всего Хусейн запомнил постоянное чувство голода. Они делили поровну все, что у них было, но продуктов не хватало. Продовольствие в деревню не поступало, и они питались тем, что отцу и двоюродному брату удавалось достать, когда они с риском для жизни выбирались из деревни.
Хусейн помнил, как мать сходила с ума, если они не возвращались засветло. Эмин часами, так ему казалось, стояла на пороге и смотрела на улицу, а когда мужчины наконец приходили, она бросалась на шею отцу, будто он пропадал несколько недель.
Однажды отец вернулся один. Соседи выбежали на улицу и окружили его. Звучали возбужденные голоса, все говорили одновременно. Хусейна оставили одного. Он растерянно озирался в толпе, вставая на цыпочки и выглядывая родителей.
Хусейн был слишком мал, чтобы ему объяснили, что происходит, но он услышал, как заплакали женщины, а мужчины замолчали. И он с ужасом ждал: что-то плохое непременно должно случиться.
Вскоре после этого его отца увезли. Дело было в июле, и автомобиль скрылся из глаз в клубах пыли.
Никто не велел Хусейну ложиться спать в тот вечер, и впервые ему разрешили поиграть в мяч на улице с большими мальчиками, предупредив, чтобы он не подходил близко к колючей проволоке, отгораживавшей улицу от остального мира.
Еще до рассвета грузовичок вернулся. В нем было тело его двоюродного брата. Хусейн впервые видел покойника. Только что Мехмет играл с Хусейном во дворе, улыбался, щекотал и кружил его, изображал вратаря, когда младший братишка пытался забить гол. И вот он неподвижен и бледен. Когда люди окружили покойника, Хусейн забрался на стул, чтобы лучше видеть. Ему было страшно, но он не отводил взгляда.
Двоюродный брат был на пятнадцать лет старше Хусейна. Он учился на юриста, и мальчик его боготворил.
Мехмет гордился своей опрятностью. «Запомни, мужчина всегда должен ходить на работу в чистой рубашке», – говорил он Хусейну. Мальчик заметил, что в тот день он был одет иначе. На нем была грязная рубашка, алая, как турецкий флаг.
Взрослые, как могли, старались оградить детей, но правду было не скрыть. Кто-то забил его двоюродного брата до смерти. Об этом не говорили, но память о Мехмете была жива, и когда через несколько лет у Ёзканов неожиданно родился мальчик, ему дали это имя.
– Его будто послали заменить двоюродного брата, – сказала Эмин.
Матери исполнился сорок один год, и она думала, что больше детей у нее не будет.
Хусейн помнил, что после убийства Мехмета с едой стало еще хуже. Никто из членов семьи не решался рисковать и покидать деревню, чтобы купить продукты. Много месяцев они жили на одних бобах. Хусейн тогда сильно исхудал. С тех пор он так и остался худощавым, хотя нарастил мышцы.
Жизнь улучшилась, когда семья переехала в город. Они почувствовали себя в большей безопасности, и родители снова начали улыбаться. Похоже, каждая семья пережила трагедию – и греческая, и турецкая.
– Это то, что нас всех объединяет, – призналась мать. – Когда умирает тот, кого мы любим, не важно, кто мы. Мы чувствуем одинаковую страшную боль.
Хусейн заметил, что отец молчит, когда мать высказывает подобные взгляды. Он не возражал в открытую, но, как правило, находил себе какое-нибудь дело, например брался что-то чинить, утыкался в газету со вчерашними новостями или выходил покурить. Так он молчаливо выражал протест.
Али тоже был несогласен с матерью, и их споры иногда становились жаркими.
В салоне Эмин часами беседовала с Савиной. Она полюбила молодую женщину, как сестру. Они обсуждали все: прошлое, клиентов, завивки. В результате у нее сложилось убеждение, что все акты насилия совершенно бесплодны. Они поведали друг другу печальные истории своих семей и страданий, поэтому Эмин не выносила, когда сын заводил речь о борьбе.
Супруги Ёзкан знали: из двух старших сыновей Али больше интересовался политикой. Но о том, что он вступил в ряды Турецкой организации сопротивления – ТМТ, – они не догадывались. ТМТ была создана в конце пятидесятых годов в противовес ЭOKA и в ответ на угрозу их общине. Ее члены выступали за таксим – отделение острова. Али был уверен, что отец гордился бы им, узнай он, что сын стал членом организации, но не мог сказать ему, чтобы об этом не узнала мать.
Старший из сыновей семьи Ёзкан не верил, что турки-киприоты находятся в безопасности. Турецкое правительство было готово вмешаться, когда в прошлом общине грозила опасность, но где гарантии того, что оно снова пойдет на это в случае необходимости? Али был готов сражаться под символом ТМТ – серым волком.
– Мы должны себя защитить, – внушал он брату, пытаясь убедить его вступить в организацию. – Родители обманывают себя, думая, что они в безопасности. Нет оснований верить, что события шестидесятых не повторятся.
Хусейн сражаться не хотел – это было не в его характере. Когда в семье начинались споры, он выходил из дома и снова шел на берег моря, хоть и провел там весь день.
Окунался, чтобы остудиться, а потом присоединялся к любой команде, где не хватало игрока. Много раз он играл в одной команде с Христосом Георгиу, а иногда они даже вместе возвращались домой.
Лето подходило к концу, и Хусейн обратил внимание, что Христоса почти не видно.
Пока молодой Ёзкан складывал шезлонги и мечтал о спортивных победах, тот нашел новое занятие, сильно отличающееся от увлечений его партнера по команде. Христос учился изготавливать бомбы в домашних условиях и постигал стратегию внезапного нападения.
Заговоры врагов Макариоса продолжались. Полицейский участок в Лимасоле был взорван, похитили министра юстиции. Гривас и его ЭОКА-Б набирали силу. Усилиями Христоса и его соратников взрывы все чаще сотрясали остров, но жизнь на курорте текла своим чередом.
Афродити посещала «Восход» несколько раз в неделю, чтобы уложить волосы. И каждый вечер она была в отеле во время коктейлей. Она видела Маркоса много раз, но избегала разговоров с ним. Саввас почти все время проводил на строительной площадке «Парадиз-бич» и появлялся только на коктейлях. На жизни главного отеля его отсутствие почти не сказывалось, но Афродити раздражало, что Маркос Георгиу воспринимался как человек, который решал все, хотя официальной должности у него не было. Формально все оставалось, как раньше.
В начале августа, когда температура зашкаливала за сорок градусов, был заложен камень в фундамент «Нового Парадиз-бич». Чтобы отметить это событие, был дан ужин. С тех пор Саввас пропадал на стройплощадке с рассвета до заката. Он приезжал в «Восход», чтобы выпить с гостями, едва успев стряхнуть строительную пыль и обсохнуть после душа.
Однажды после гала-ужина они с Афродити ехали домой. В салоне автомобиля царило непривычное молчание. Саввас, вопреки обыкновению, не отпускал замечаний насчет гостей и не жаловался, что нужно что-то починить или перекрасить. Войдя в квартиру, он сразу прошел в спальню и лег.
– Саввас, что-то случилось? – заволновалась Афродити. – Ты не собираешься раздеваться? Даже туфли не снимешь?
– Какой смысл? – пробормотал он. – Все равно вставать до рассвета.
Афродити не успела снять ожерелье и убрать его в ящик, как муж погасил свет на прикроватной тумбочке.
– Тебе что, и правда необходимо бывать на стройплощадке каждый день?
Он включил свет и сел:
– Естественно! Как можно задавать такой вопрос? – От усталости и выпитого бренди Папакоста был раздражен. – Я должен там быть, а вот встречаться со всеми этими людьми в «Восходе» каждый вечер… В этом вовсе нет необходимости.
– Что ты говоришь?! Это важно, Саввас. Намного важнее, чем что-либо другое!
– Для меня – нет, Афродити.
Саввасу процесс строительства был интереснее, чем конечный результат. Ему нравилось смотреть на цифры, показывающие, сколько денег заработано, чтобы оплатить каждую железную балку и оконное стекло, но будни отеля и встречи с постояльцами потеряли для него привлекательность.
– Так мне что, одной туда ходить?!
– Поговорим об этом завтра, Афродити. Я слишком устал, чтобы это обсуждать.
