понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутылкой минут через сорок-пятьдесят, когда дело было уже сделано. Они уже сидели всем довольные, поджидали меня. Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые там валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку, после чего они уезжали».
Все это было бы, безусловно, комично, даже смешно, когда бы не было так грустно. А ведь это они – те самые по-медвежьи неуклюжие, вполне незлобивые объятия власти. Однако никто не знал, когда они превратятся в цепкую смертельную хватку.
В этом смысле Иосифу повезло.
Попав в разряд тех, кого охраняют, он отделался легких испугом. Известно, что в условиях содержания расконвоированного высланного тов. Бродского допускалось посещение осужденного родителями и друзьями, а также переписка, передача ему посылок и краткосрочный отпуск в Ленинград. За полтора года ссылки в Ленинград он выезжал четыре раза.
Скорее, это была не ссылка, а высылка.
В пенитенциарной системе ссылка трактуется как «удаление осужденного из места его жительства с обязательным поселением в определенной местности», тогда как «высылка состоит в удалении осужденного из места его жительства с запрещением проживания в определенных местностях». Высылка стоит в градации наказаний ниже ссылки (после нее идут уже «исправительные работы без лишения свободы»). Высылка, как и ссылка, «может быть назначена преступникам, общественно опасная деятельность которых облегчается нахождением их в определенной местности, где они имеют устойчивые преступные связи либо могут способствовать совершению преступлений другими лицами. Цель высылки (ссылки) – прервать эти связи».
При отбывании срока в Норинской Иосифу Александровичу было дозволено заниматься литературной работой – писанием стихов и переводами. Его публиковали в эмигрантских периодических изданиях – «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Посев» и «Грани» (Франкфурт-на-Майне), а в 1965 году в Коношской районной газете «Призыв» в рубрике «Слово местным поэтам» даже были напечатаны два стихотворения Бродского «Трактористы на рассвете» и «Осеннее».
Нет, у Сережи Довлатова все было не так.
И это при том, что он не был тем, кого охраняют, он сам охранял. Хотя порой мысль о том, что сидит именно он, вне всякого сомнения, посещала его.
Все происходило так, как и должно было происходить согласно Уставу гарнизонной и караульной служб.
Чистка оружия.
Заступление в караул.
Доклад начкару (начальнику караула).
Конвоирование заключенных к месту работы.
Самоподготовка.
Ленинская комната.
Наложение взысканий.
Объявление благодарностей.
Снова чистка оружия.
Снова заступление в караул.
А еще драки со старослужащими, зеками и вольнаемными, гибель заключенных и сослуживцев, запои начальства и бесконечная зима. Понятно, что последние пункты Уставом предусмотрены не были, но именно они и составляли парадоксальный смысл жизни на зоне, именно они диктовали законы взаимодействия «вохры» и зэка.
Отставной ленинградский студент, а по совместительству еще и боксер, оказался нужен и тем, и другим.
Служил штабным писарем и караульным на вышке, конвоировал заключенных и осужденных бывших сослуживцев, договаривался с «химиками», занимался культмассовой работой, заступал контролером без оружия в контролируемой зоне.
Здесь начал писать стихи.
Вот одно из них:
Я – контролер, звучит не по-военному.
Гражданская работа – контролер.
Я в караулке дожидался сменного,
И был я в караулке королем.
Топилась печь, часы на стенке тикали,
Тепло в тридцатиградусный мороз,
А ночь была в ту ночь такая тихая,
А небо было белое от звезд.
Мы пили чай из самовара медного,
А сменный мой чего-то все не шел.
Мы дожидались три часа, а сменного
Убили бесконвойники ножом.
Я – контролер, гражданская профессия.
Бухгалтер с пистолетом на боку.
Порой бывает мне совсем не весело,
И я уснуть подолгу не могу.
Впрочем, этот и другие поэтические опыты своего дорогого племянника сурово раскритиковала Маргарита Степановна Довлатова(известный ленинградский редактор) – мать Бориса..
Валерий Попов[8] пишет:
«Крепким ударом для него стал негативный отзыв о его стихах «тетки Мары». К ее замечаниям внимательно относились многие знаменитости, включая маститого и самоуверенного Алексея Толстого. Кроме того, она вела самое известное в городе литературное объединение, в котором, кстати, занимался Виктор Конецкий и потом очень ее благодарил. И вот – разгромный ее отзыв о стихах племянника Сергея. Не оценила ни его образов, ни юмора, ни рифм. Так куда ж податься бедному Сергею, если родная тетка, к тому же прямо причастная к созданию литературной жизни в родном городе, не слышит его?»
Еще один вопрос, на который Сереже нужно было найти ответ, а искать его в поселке Чиньяворык было более чем непросто.
Ленинградская жизнь, что и понятно, не отпускала, ведь рано или поздно в нее предстояло вернуться. Довлатов понимал это, хотя теперь многое он видел по-другому, пройдя и пережив такое, что никому из столичных литераторов и не снилось. Эмоции обуревали, конечно, – хотелось плюнуть на все эти писательские коллизии, на эту подковерную борьбу за место под литературным солнцем Ленинграда, писать так, как считаешь нужным, пренебрегая мнением пусть даже самых близких и уважаемых людей. Но при таком раскладе рисковал стать «великим писателем земли Коми» (о том, чтобы стать ВП земли Псковской, мы уже говорили), так и остаться автором для друзей с зоны. Неизбежность компромисса надвигалась, как туча на низком северном небе.
Впрочем, и в Питере ведь тоже небо северное.
Для себя Довлатов принял такое решение – все фиксировать, записывать, запоминать, напитываться состоянием, которое потом уйдет, настоится и превратится в книгу, которой еще не было, потому что Солженицын и Шаламов писали о другом.
Они писали о политике.
Он напишет о жизни.
А саму жажду писать утолять сочинением писем друзьям и родственникам.
Довлатов вспоминал: «Осенью 62-го года меня забрали в армию, я оказался в Республике Коми, служил в тайге, да еще и в охране лагерей особого режима, но зато я чуть ли не каждый день получал письма от моих родителей, от старшего брата и нескольких близких друзей, и эти письма очень меня поддерживали в тех кошмарных условиях, в которые я попал, тем более что почти в каждом из них я обнаруживал рубль, три, а то и пять, что для советского военнослужащего истинное богатство».
Особой главой этой лагерной переписки стали письма Сережи и Доната Исааковича.
Отца и сына.
«Письмо отцу» Франца Кафки.
Нечто подобное…
Прочитаем некоторые из них:
«Должен сообщить тебе одно удивившее меня наблюдение над собой. Дело в том, что я значительно больше скучаю здесь без вас с мамой и без
