моей уверенности я подумал: «Ну естественно она, она просто ревнует, своей-то родни у нее нет, и она из тех современных психоанализированных людей которые по-любому ненавидят матерей» – вслух говоря: «Я в самом деле по-настоящему люблю ее и тебя тоже люблю и неужели ты не видишь как сильно я стараюсь проводить свое время, делить свое время между вами двоими – там моя писательская работа, мое благосостояние и когда она возвращается вечером домой с работы, усталая, из магазина, не забывай, мне очень хорошо готовить ей ужин, ужинать и мартини наготове когда она должна войти в дом поэтому к 8 часам вся посуда вымыта, видишь, и у нее остается больше времени смотреть свое телевидение – чтобы купить ей которое я полгода работал на железной дороге, понимаешь». – «Что ж ты многое для нее сделал», и Адам Мурэд (которого моя мама считала безумным и злым) тоже как-то раз сказал «Ты в самом деле много для нее сделал, Лео, забудь ее ненадолго, у тебя есть своя жизнь чтобы жить», что в точности всегда говорила мне моя мама во тьме ночи Южного Сан-Франциско когда мы расслаблялись с «Томами Коллинзами» под луною и к нам заходили соседки: «У тебя своя жизнь, я не стану вмешиваться, Ти Лео, ни во что что ты хочешь делать, тебе решать, разумеется я против не буду», а я сидел там хамски понимая что все это я, одна большая субъективная фантазия что я в самом деле нужен своей матери и она умрет если меня рядом не будет, и тем не менее имея полное брюхо набитое другими рациональными обоснованиями позволяющими мне дважды или трижды в год срываться в гигантские путешествия в Мехико или в Нью-Йорк или на Панамский канал на судах – Миллион сомнений о Марду, теперь уже рассеянных, теперь (и даже без помощи Райха который показывает как жизнь это просто мужчина входящий в женщину и трение их двоих в мягкой – этой сути, этой звенящей сути – нечто заставляет меня сейчас почти что так рассвирепеть что хочется орать: У МЕНЯ ЕСТЬ МОЯ СОБСТВЕННАЯ МАЛЕНЬКАЯ УРЕЗАННАЯ СУТЬ И ЭТА СУТЬ ЕСТЬ ОСОЗНАНИЕ РАЗУМА —) теперь уже нет больше сомнений. Даже, тысячу раз, я даже не помня об этом позже спрашивал ее действительно ли она украла порнографическую открытку у Бернарда и в последний раз она наконец взорвалась «Но я же твердила и твердила тебе, раз восемь уже, не брала я открытку и я говорила тебе еще тыщу раз у меня нет даже не было даже карманов ни единого в том костюме который был на мне в ту ночь – вообще никаких карманов», и все равно никак не оставляло впечатления (в лихорадочном безрассудном мозгу меня) что это Бернард вот кто теперь действительно спятил, это Бернард постарел и у него развился некий персональный прискорбный пунктик, обвинять других в воровстве, на полном серьезе – «Лео разве ты не видишь а все продолжаешь спрашивать» – и это последнее глубочайшее окончательное сомнение в Марду которого я хотел что она и впрямь воровка в некотором роде и следовательно намеревается украсть мое сердце, мое сердце белого человека, негритянка крадущаяся по миру украдкой крадя святых белых людей для священных ритуалов попозже когда их зажарят и они надоедят (вспоминая рассказ Теннесси Уильямса про негра-служителя в турецких банях и маленького белого педика5) поскольку, не только Росс Валленстайн назвал меня в лицо педом – «Чувак ты что, голубой? тебя послушать так ты вылитый педак», сказав это после того как я ему сказал с как мне мстилось культурными интонациями: «Ты на колесах сегодня вечером? тебе надо попробовать три как-нибудь, они наглухо тебя вставят, и пивом догонись, но четыре не принимай, только три», это оскорбило его до глубины души, поскольку он хипстер-ветеран Пляжа и для любого особенно для наглого новичка крадущего Марду из его компании и в то же время похожего на громилу с репутацией великого писателя, чего он не видел, по единственной напечатанной книге – вся эта катавасия, Марду становится негритянкой-банщицей с крутыми бабками, а я маленький педик разбившийся вдребезги в своем любовном романе и которого теперь несут к бухте в джутовом мешке, чтобы разбросать там осколок за осколком и одну переломанную косточку за другой рыбам если там еще есть рыба в этой печальной воде) – поэтому она похитит мою душу и съест ее – вот значит повторяла мне тысячу раз: «Не крала я эту открытку и уверена что Эйлуорд как‐его‐там тоже нет и ты нет это все Бернард, у него просто какой-то фетиш» – Но это так и не запечатлелось и оставалось до последнего, вот только что ночью, раза – это глубочайшее сомнение о ней возникающее к тому же и из времени, (о котором она мне рассказала) она жила на хате у Джека Стина в сумасшедшей мансарде на Коннектикут-стрит рядом с залами морских профсоюзов, впотьмах, сидела перед его чемоданом целый час раздумывая заглянуть ли ей внутрь посмотреть что у него там, затем Джек вернулся домой и стал рыться в чемодане и подумал или увидел что там чего-то не хватает и сказал, зловещий, угрюмый: «Ты лазила ко мне в сумку?» и она чуть не подпрыгнула и не закричала ДА потому что она ЛАЗИЛА – «Чувак я туда лазила, в Мыслях, лазила в этой сумке весь день как вдруг он смотрит на меня, таким взглядом – я чуть не поехала» – Эта история тоже запечатлелась в моем закоснелом охваченном паранойей мозгу, поэтому два месяца я ходил и думал о том что она мне сказала: «Да, я действительно лазила в его сумку но ничего конечно не взяла», но так я увидел что она соврала Джеку Стину в реальности – но в реальности теперь, по фактам, она лишь думала это сделать, и так далее – моим сомнениям всем им торопливо способно помогла неудержимая паранойя, которая на самом деле и есть мое признание – сомнения, стало быть, все исчезли.
Ибо теперь я хочу Марду – она только что рассказала мне как полгода назад в ее душе глубоко пустила корни болезнь, и уже навсегда – разве не сделало это ее еще прекраснее? – Но я хочу Марду – потому что вижу как она стоит, в своих черных бархатных брючках, руки-в-карманах, худенькая, сутулая, сигочка болтается в губах, сам дымок заворачивается вверх, ее маленькие черные волосы на затылке короткой стрижки зачесаны тонко и гладко, ее помада, бледносмуглая кожа, темные глаза, тени играют на ее высоких скулах, носу, мягонькая линия ее подбородка к
