шее, маленькое адамово яблоко, такая хипповая, такая сдержанно-четкая, такая прекрасная, такая современная, такая новая, такая недостижимая для грустного мешкоштанного меня в моей хижине в лесной глухомани – я хочу ее из-за того как она передразнивала Джека Стина в тот раз на улице и это изумило меня так сильно но Адам Мурэд хранил серьезность наблюдая как она дразнится словно может его слишком поглотило само это занятие, или он просто скептичен, но она откололась от двух человек с которыми шла и обогнала их явив походку (посреди толп) мягкое покачивание рук, широкие четкие шаги, остановку на углу немного поболтаться подняв лицо к птицам с типа как я уже говорил видом венского философа – но видеть как она это делает, притом в совершенстве, (а я видел как он в самом деле шел через парк), сам факт ее – я люблю ее но эта песня… сломана – но теперь по-французски… по-французски я могу воспевать ее дальше и дальше…
Наши маленькие удовольствия дома ночью, она ест апельсин, она слишком шумно высасывает его —
Когда я смеюсь она смотрит на меня маленькими круглыми черными глазами которые прячутся под веками потому что она смеется с оттяжкой (искажая все свое лицо, обнажая зубки, освещая все везде) (первый раз когда я ее увидел, у Лэрри О’Хары, в уголке, помню, я приблизил свое лицо к ее чтобы поговорить о книгах, она обернулась ко мне близко-близко, то был океан всего тающего и тонущего, я мог бы плыть в нем, я боялся всего этого богатства и отвернулся) —
Со своим розовым платком который она всегда повязывает на голову ради постельных удовольствий, как цыганка, розовым, а потом пурпурным, и волоски опадают черным с фосфоресцентного пурпура на ее челе смуглом как дерево —
Ее глазки шевелятся как кошки —
Мы ставим Джерри Маллигана громко когда он является посреди ночи, она слушает и грызет ногти, ее голова медленно покачивается из стороны в сторону как у монахини глубоко в молитве —
Куря она подносит сигарету ко рту и сощуривается —
Она читает до серой зари, подперев голову одной рукой, «Дон Кихота», Пруста, что угодно —
Мы ложимся, смотрим серьезно друг на друга ничего не говоря, голова к голове на подушке —
Временами когда она говорит а моя голова лежит ниже ее лица и я вижу линию ее подбородка ямочку женщину в ее шее, я вижу ее глубоко, богато, шею, глубокий подбородок, я знаю что она одна из самых оженствленных женщин которых я видел, брюнетка вечности непостижимо прекрасной и навечно печальной, глубокой, спокойной —
Когда я настигаю ее в доме, маленькую, сжимаю ее, она пронзительно вскрикивает, щекочет меня яростно, я смеюсь, она смеется, ее глаза сияют, она колотит меня кулачком, ей хочется избить меня хлыстом, она говорит что я ей нравлюсь —
Я прячусь с нею вместе в тайном домике ночи —
Заря нас застает мистическими под нашими покровами, сердцем к сердцу —
«Сестра моя!» подумал я вдруг когда впервые увидел ее —
Свет гаснет.
Грезы дневные вот она и я раскланиваемся на больших приемах феллахов с коктейлями как-то с блистающими Парижами на горизонте и переднем плане – она пересекает длинные доски моего пола с улыбкой.
Вечно испытывая ее, что идет рука об руку с «сомнениями» – да уж сомненья – и мне бы хотелось обвинить себя в сволочизме – такие испытания – кратко я могу назвать два, та ночь когда Ариал Лавалина знаменитый молодой писатель вдруг стоял в «Маске» а я сидел с Кармоди теперь тоже в каком-то смысле знаменитым писателем только что приехавшим из Северной Африки, Марду за углом у Данте рассекая взад и вперед по нашему всеобщему обыкновению, из бара в бар, и иногда она туда врывалась без спутников повидать Жюльенов и прочих – я заметил Лавалину и позвал его по имени и тот подошел. – Когда Марду зашла забрать меня и идти домой я не хотел уходить, я уперся в то что это важное литературное событие, встреча этих двоих (Кармоди замыслив со мною вместе за год до этого в темном Мехико когда мы жили нищо и битово а он торчал: «Напиши письмо Ральфу Лаури разузнай как мне повстречаться с этим вот симпатичным Ариалом Лавалиной, чувак, посмотри только на эту фотку сзади на “Признании Рима”, ништяк какой а?» мои симпатии к нему в этом деле будучи личными и опять-таки как и Бернард тоже гомик он был связан с легендой о моих собственных крутых мозгах которые были моей РАБОТОЙ, этой всепоглощающей работой, поэтому написал письмо и все такое) но теперь вдруг (после конечно никакого ответа из Искьи и иначе всяких сплетен и определенно в такой же степени хорошо для меня по крайней мере) он стоял там и я узнал его с того вечера когда мы с ним встретились на балете в «Мете» когда я был в Нью-Йорке в смоке в котором рассекал вместе со своим редактором тоже в смокинге чтоб посмотреть на сверкающий ночной мир Нью-Йорка мир литературы и острого ума, и Леон Даниллян, вот я и заорал «Ариал Лавалина! иди сюда!» что он и сделал. – Когда пришла Марду я зашептал ликующе «Это Ариал Лавалина безумно правда!» – «Ага чувак только я хочу домой». – А в те дни ее любовь означала для меня не больше чем то что у меня была милая удобная собачонка бегающая за мною по пятам (совсем как в моем подлинном скрытном мексиканском видении ее следующей за мною вниз по темным глинобитным улочкам трущоб Мехико не идущей со мною рядом а следующей за мной, как скво) я лишь прикололся и сказал «Но погоди, ты иди домой и подожди меня, я хочу врубиться в Ариала а потом сразу домой». – «Но бэби ты же говорил так прошлой ночью и опоздал на два часа и ты не представляешь как мне больно ждать». (Боль!) – «Я представляю но послушай», и поэтому я пошел с нею вокруг квартала дабы убедить ее, и пьяный как обычно в одном месте чтобы доказать что-то встал на голову на мостовой Монтгомери или Клей-стрит и какие-то лохи проходили мимо, увидели такое и сказали «Эт пральна» – наконец (она смеялась) засунув ее в такси, ехать домой, ждать меня – вернувшись к Лавалине и Кармоди кого ликующе и теперь в одиночку обратно в своем вселенском ночном подростковом литературном видении мира, с носом прижатым к оконному стеклу: «Вы только посмотрите сюда, Кармоди и Лавалина, великий Ариал Лавалина хоть и не великий великий писатель как я однако такой же знаменитый и блистательный и т. д. вместе в “Маске” и