Лишь на девятый день пути, когда чумацкий обоз подошел к степному ручью, показалось около полусотни конных татар. Кондрат, не выпуская из рук заряженного кремневого ружья, прикрытого тулупом, лежал на возке, притворяясь спящим. Он нахлобучил на лицо папаху, чтобы не быть случайно узнанным лазутчиками Ураз-бея, и незаметно передал пропуск едисанского сераскера Луке. Серб подал пайцзу военачальнику татар, похожему на обезьяну.
Почтительно поднеся пайцзу к глазам, словно для того, чтобы получше разглядеть эту медную пластинку с вырезанным на ней изображением стрелы, ордынец вернул ее Луке. Затем молча объехал обоз, внимательно разглядывая чумаков, как бы желая запомнить каждого. Несколько мгновений взгляд его задержался на Кондрате.
Татарина заинтересовал растянувшийся на возу красавец казак. Желая разбудить спящего, он легонько хлестнул по его сафьяновым сапогам ремневой нагайкой. Но Кондрат не шелохнулся. Это понравилось татарину.
– Урус спит. Крепко спит – татарину хорошо, спокойно. Татарин режет, когда урус спит, – обратился он к своим воинам-ордынцам, которые в ответ на его слова громко рассмеялись.
Военачальник тоже оскалил в улыбке крепкие, похожие на волчьи клыки, зубы и отъехал от Кондрата.
– Готовь на обратном пути десятую долю соли! – крикнул он Луке.
– Мы десятую долю только сераскеру платим, – возразил, прикидываясь удивленным, Лука.
Но татарин сделал вид, что не слышит серба.
– Готовь десятую долю, – упрямо повторил военачальник. Он хлестнул коня и со всем отрядом быстро растаял в пыльном мареве.
Пройдя вброд ручей, чумаки взошли на холм и увидели в долине ставок, вокруг которого раскинулось большое село.
– Здесь казаки, что из Запорожья утекли, живут – не-рубаи, как они себя кличут. Они поклялись не воевать, не рубить басурманов. За это им турки да татары позволение дали тут поселиться, недалеко от Хаджибея. Слобода их так и нареклась – Нерубайское, – рассказывал Лука чумакам, пока обоз спускался с холма к поселению.
В слободе Кондрат любопытства ради пошел глянуть, как живут нерубаи. Большинство их построек состояли из понор, хотя встречались и мазаные хаты.
– Таись не таись – мы у татарина и у турка все равно на виду. Что хату, что донору лепи – все равно басурманы наезжают, грабят, – сказал Кондрату один нерубай, пожилой казак с истомленным, желтым лицом. От Кондрата не укрылся голодный блеск в глазах ребятишек, одетых в лохмотья, и скорбные тени на худых лицах других нерубаев. А ведь стояла осень – самая сытая пора для слобожан.
«Что же здесь будет к весне?» – подумал, покачав головой, Хурделица.
– К весне будет худо, – словно угадывая его мысли, сказал желтолицый. – Весной у нас всегда народ мрет от голода. Да как голоду и не быть? Татарин да турок все лучшее, что узреет в хате, обязательно отбирает. Особенно глаз у татарина на скотину, на лошадь. Лишь кто из слобожан доброго коня выкормит, ордынец сейчас же сведет его – иль обманом, иль силой. Да если бы только скотину – людей тож… Вот ты, гляжу я, чумак справный, – продолжал он, невесело улыбаясь. – Потому у нас в слободе долго не прожил бы: обкрутили б арканом тебя ночью басурманы да и в неволю продали. У нас как заведется у кого девка красная аль хлопец видный, сейчас басурманы и полонят. Разменяют волюшку нашу на золотые монеты. До ясыря татары и турки зело охочи. Поэтому у нас в слободе жинок мало. Вот казаки и начали себе жинок у басурман промышлять, как они у нас. Сейчас многие нерубаи на татарках женаты, а то на волошках или на турчанках. Кто где добыл себе жинку, с тою и живет… Может, и ты себе в нашем краю дружину[25]сыщешь… Поди, еще не женат, – пошутил нерубаец.
– Коли дочь хана аль паши встретится – еще подумаю, – отшутился Кондрат, хотя от слов казака на душе у него было невесело.
Он обошел все селение и в каждой хате видел одно и то же: нищих, голодных людей, запуганных поработителями. «А ведь всего тут, кажись, вдоволь, чтобы жить хорошо: и земли плодородной, и воды рыбной. Видно, супостаты проклятые дохнуть не дают. Нет, из нашей слободы сюда, поближе к турку, перебираться не стоит. Это словно из огня да в полымя. Правду говорят: Ханщина – хуже панщины. Так куда же мне с моей Маринкой податься? Куда? И есть ли она, та вольная земля, где бы не ждала нас холопская доля?» – думал Кондрат.
С этими грустными мыслями он вернулся в табор. Здесь серб уже прощался с чумаками. Он торопился в Очаков, где его ждали ему лишь ведомые дела.
Крепко обняв Кондрата, Лука сел на невысокого татарского конька и погнал его по очаковской дороге.
Хурделицу опечалила эта разлука. Он привык к своему чернобородому другу, разделявшему с ним в походе нелегкую обязанность вожака обоза. Молодой казак вздохнул. Он спрятал в потайной карман медную пайцзу, отданную ему Лукой, и повел чумаков на Хаджибей.
Утром, на третий день после выхода из Нерубайского, чумаки взошли на плоский холм, расположенный между двух обширных лиманов. Отсюда, с высоты, Кондрат увидел море. В волнах широкого залива дымился далекий берег, а на нем, словно серый камень, вросла в рыжую землю крепость.
– Невелика она издали, а глянь, сколь много земли под себя подмяла, – сказал Чухрай.
Остановив волов, казаки долго разглядывали султанскую твердыню.
Соль
У самого лимана, на топком берегу, заросшем яркокрасной травой соляркой, чумаки распрягли волов, сдвинули возы в четыре угла – стали табором.
Максима Коржа, самого старшего по летам, оставили сторожить табор. Кондрат знал, что этот круглолицый верткий старик, даже разморенный солнцем, не приляжет под возок, а будет с заряженой пищалью зорко оглядывать окрестность. Уж он-то не прозевает приближения турок или татар – вовремя оповестит товарищей.
Остальные чумаки разделись донага. С люльками в зубах, с табаком и огнивом, спрятанным в шапках, нахлобученных до бровей, лихо ринулись в лиман.
Эх, забурлила солнечная соленая вода, смывая пот и дорожную пыль с чумацких тел! Заходили вокруг пенистые волны, высоко полетели брызги! Развеселились хлопцы и стали в шутку топить высокого, как жердь, худого Семена Чухрая.
Однако шутка обернулась против них самих. У Чухрая, хоть и грудь впалая, да руки цепкие, как кузнечные клещи, и могучая, в бугристых мышцах, спина. Недаром в слободе рассказывали, что один он мог поднять воз с тяжелой кладью. Не поддался Чухрай, и четыре дюжих хлопца, что взялись было окунуть его в лимане, сами хлебнули соленой водицы.
– А ну, кто еще водички испить хочет, подходи! – смеялся Чухрай вдогонку убегающим казакам.
Но уже никто из молодых не решался больше напасть на него. Тогда обычно хмурый Чухрай разошелся вовсю и сам погнался за двумя чумаками. Настиг их на мелководье и, словно детей малых, ткнул головами в воду. Обидно стало Кондрату за такое посрамление своих товарищей-однолеток. Сверкнув чуть раскосыми глазами, он подошел к Семену:
