Белый атлас и лисьи боа, шампанское на завтрак и место, которое называлось кафе «Ройал», в которое чуть было не угодила бомба в тот вечер, когда мама танцевала там. Вечеринки, которые начинались в театральных уборных и продолжались до утра. Мужчины в смокингах, а иногда и во фраках. Очень умный мужчина, который носил шелковый халат и играл на рояле, и пел остроумные куплеты. Косметика Лейкнера и Макса Фактора в маленьких жирных тюбиках с номерами – у мамы еще сохранилось их несколько. Цветы. Когда мама ужинала в гостях, она всегда прикалывала к платью розу. У нее было много поклонников, а ее любимое платье, которого у нее больше нет, было из сиреневого шелка и оттеняло цвет ее глаз. Автомобили – «Даймлеры» с кожаными сиденьями. И песни – много-много песен. Мама иногда пела их ей, стоя посреди комнатки, – глаза у нее блестели, щеки горели, лампочка озаряла ее волосы. Любимая ее песня была про сирень.
И она пела ее очень красиво высоким серебристым голосом, а когда кончала, Элен хлопала в ладоши, а мама делала реверанс и смеялась. Один раз Элен спросила: «Мама, а что такое сирень?» И мама ответила, что это цветы – белые или лиловые, и пахнут они весной и Англией, и садовник майора Калверта выращивает их в большом доме.
Тут мама вдруг замолчала и заплакала. А потом сказала, что жизнь актрисы бывает очень трудной. Люди не относятся к тебе серьезно.
В этот вечер мама не пела и отвечала на вопросы Элен очень быстро, словно из-за чего-то тревожилась. Может быть, из-за денег.
А потому Элен помолчала, потом сжала мамину руку и напомнила про сюрприз.
– Ах, да! Сюрприз…
Мама медленно встала, взяла Элен за руку и отвела в спальню. На маминой кровати стояла коричневая картонка.
Мама очень осторожно развязала веревочку и подняла крышку. Элен от волнения сжала кулачки, глядя во все глаза.
Очень осторожно, поглаживая материю, расправляя складки, мама вынула из картонки платье. Она на минуту приложила его к себе и вздохнула. Потом бережно расстелила на кровати. Элен уставилась на платье – она уловила счастье в глазах матери и боялась сказать хоть что-нибудь.
Платье было из какой-то шелковистой материи. Серое с белым, словно смазанным, узором, который Элен не понравился. У платья был широкий воротник, подкладные плечики и поясок из такой же материи, застегивающийся на талии. На краю воротника чернело круглое пятнышко.
Некоторое время обе молча смотрели на платье, а потом ее мать внезапно наклонилась и потрогала материю. Разгладила воротник.
– Видишь, Элен? Да посмотри же! Бергдорф Гудман. Вот тут, на ярлычке. Это чудесный магазин, Элен. На Пятой авеню. Для избранных. Ужасно дорогой. Чистый шелк. Погляди! Потрогай! Чудесно, правда? – На мгновение она спрятала лицо в складках юбки. – Чистый шелк. Я не прикасалась к шелковому платью, не надевала шелка вот уже… – Она замолчала и нервно усмехнулась. – Очень долгое время.
Элен уставилась на платье. И судорожно сглотнула.
– На нем пятно, мамочка, посмотри. Вот тут – на воротнике. Оно грязное! Не новое!
Ее мать резко обернулась, фиалковые глаза сверкнули:
– Конечно, не новое. По-твоему, я могу купить себе такое платье? Да его не купить и за… за все, что Касси Уайет мне заплатит за год… – Она повысила голос, но что-то вдруг заставило ее изменить тон. Она встретила взгляд Элен, и ее глаза опустились, а потом вновь поднялись, полные мольбы.
– Оно же красивое, Элен, разве ты не видишь? Я знаю, знаю, оно очень простое, но по-настоящему красивые вещи часто такие, запомни это. Ну, и конечно, его носили. Вот пятнышко, но пустячное. Я его выведу, ты увидишь. И оно мне велико – вот посмотри. Миссис Калверт выше меня, и мне придется его ушить. И она шире в бедрах – видишь? Вот тут я немножко уберу, самую чуточку, но и от нижнего края останется немножко материи – два-три кусочка. И я подумала, что мы сможем сшить Кукле новое платье. Настоящее, для гостей, и…
– Это платье миссис Калверт? – Элен смотрела на мать и увидела, как краска залила бледные щеки. – Она дала его тебе? Как бедной? Как Тэннерам?
– Вовсе не как Тэннерам! – Губы ее матери сжались в жесткую линию, она выпрямилась. У нее тряслись руки.
– Это платье, только и всего. Красивое платье. И совсем не ношенное. Миссис Калверт решила его выбросить и…
– Тебе его дала миссис Калверт?
Что-то заставило ее повторить вопрос: она не могла удержаться. Сердце у нее вдруг сжалось в болезненный комочек, и она уже знала, каким-то образом знала еще до того, как ее мать опустила глаза, до того, как она отвернулась, до того, как ответила.
– Нет. – Она нагнулась и начала складывать платье. – Не она. А майор Калверт. Платье собирались выбросить с еще многими вещами. Но он его увидел и спас. Для меня. Потому что подумал, что оно мне понравится. Потому что подумал, что оно будет мне к лицу. Так и есть! – Она с силой опустила крышку. – Ты не понимаешь. Ты же никогда не видела хороших платьев. Погоди, вот я его надену, и тогда ты увидишь…
Мама сердилась, Элен это чувствовала. Сердилась и огорчалась. Словно по комнате носился гадкий сквозняк и закружил маму – она рассовывала вещи, гремела ящиками комода, говорила, чтобы Элен поторопилась, побыстрее принесла воду и ложилась спать. Она же маленькая, еще и семи нет, и ей давно пора в постель…
Элен молча умылась, разделась и забралась на свою узкую кровать. Тогда мама подошла, и села рядом, и взяла ее за руку, и Элен поняла, что она просит прощения, и они ни о чем не говорили.
Наконец мама встала и немного попятилась. Элен подумала, что она сейчас выйдет и закроет за собой дверь, но она осталась стоять там.
– Элен… – сказала она потом. – Ты не спишь? Ты знаешь, что завтра воскресенье?
Элен зевнула и забралась поглубже под тонкое шершавое одеяло. Конечно, завтра воскресенье, она это знала. По воскресеньям мама стирала, а потом они шли вместе гулять по берегу ручья.
– Я… мне нужно будет уйти, Элен. Ненадолго. Совсем на немножко. Днем.
– Но мы же днем ходим гулять! – Элен села на постели.
Мама вздохнула.
– Я знаю, деточка. Но завтра не пойдем, хорошо? Маме надо уйти. Ей… ей надо повидать одну знакомую.
У Элен округлились глаза.
– Знакомую? А мне можно с тобой? Какую знакомую? А я ее знаю?
– Нет, нет! – Ее мать ласково заворковала. – И завтра тебе нельзя пойти со мной. Может, как-нибудь в другой раз. Если ты будешь умницей. А гулять мы пойдем. Как только мама вернется – пойдем, как всегда.
Элен заплакала. Она не знала почему и не могла остановиться. Знала она только одно: вдруг все стало плохо. Сначала сюрприз, и вовсе не приятный, а очень гадкий. А теперь – это. Слезы текли по ее лицу и капали на одеяло.
– Ах, Элен… – Ее мать подбежала к ней и крепко ее обняла. Слишком крепко. Лицо Элен прижималось к худенькому плечу матери, и она чувствовала, что мама внутри вся натянута – жесткая, проволочная, словно сама вот-вот заплачет.
– Деточка моя, не плачь! Ну, не будь глупенькой. Ты устала, вот и все. И ты еще очень маленькая, и… – Мама замолчала и вдруг рывком отодвинулась. И голос ее стал таким странным – не тихим и ласковым, как всегда, а тонким и прерывистым.
– Мне тридцать один, Элен. Тридцать один год. Это немного. Это еще молодость. Я еще молода. И… Маме нужны друзья, деточка. Они всем нужны. Ты же не хочешь, чтобы мама была одинокой… не имела друзей… ведь не хочешь?
Элен внимательно на нее посмотрела. Ее слезы перестали капать так же внезапно, как хлынули. Но мама не увидела – она отвернулась.
– Нет, – сказала наконец Элен, и мама вздохнула.
Она нагнулась, поцеловала Элен в лоб и снова уложила под одеяло. Потом погасила лампочку и пошла к двери.
– Мамочка?
– Что, детка?
– А ты наденешь к этой знакомой свое новое платье? Наступила тишина, а потом ее мать тихо засмеялась.
– Может быть, – сказала она. – Очень может быть! Голос у нее стал почти веселым. Потом она закрыла дверь.
И она надела новое платье. Наверное, она почти до утра перешивала его, чистила и гладила, потому что, когда она его надела, оно было ей совсем впору, а пятно исчезло. Она надела его и долго смотрела на себя в треснутое старое зеркало в спальне. Потом засмеялась, захлопала в ладоши и закружилась.
