Ее мать быстро поднялась на ноги. Слишком быстро. И не поправила «печеньину» на «печеньице». Элен ничего не понимала. Так бывало, когда мама сначала сердилась, а потом жалела ее и старалась утешить.
Она холодно смотрела, как мать открыла ящик буфета, и была рада, что ходила к заводи, была рада, что ходила туда с Билли Тэннером, была рада, что ничего не сказала мамочке. Пусть у нее будут секреты, думала она. А ей все равно. Элен обхватила себя руками и улыбнулась.
Теперь у нее было целых два секрета. Что она ходила купаться с Билли и что майор Калверт царапнул ей ладошку. Для начала хорошо.
Но лучше, если их будет больше.
Эдуард
Лондон – Париж. 1941 – 1944
– Эдуард! Эдуард! У меня создается впечатление, без сомнения ошибочное, что вы невнимательны. Что вы пребываете в каком-то своем тайном мире, куда мне, увы, нет доступа..
Хьюго Глендиннинг внезапно оторвался от книги, которую читал вслух, и пронзил Эдуарда взглядом голубых глаз. Эдуард подскочил.
– Эдуард! – Хьюго вздохнул. – Вы расслышали хотя бы слово? Одно-единственное слово? – Он нетерпеливо оттолкнул книгу и закурил новую папиросу. Эдуард посмотрел на описание наполеоновской кампании и торопливо попытался найти место, на котором Хьюго прервал чтение. Но вдруг оно на десяток страниц раньше? У него не было и проблеска воспоминаний.
– Эдуард, – с безграничным терпением произнес Хьюго, – два месяца тому назад, двадцать второго июня, если сказать точнее, армии рейха обрушились на Россию. И возможно – да, возможно, что это станет поворотным пунктом в этой нескончаемой войне. А посему представляется уместным, представляется разумным изучить судьбу Наполеона Бонапарта и его армий, когда он предпринял подобную же попытку. Мы рассмотрим – мы рассматривали, то есть я рассматривал – исторические анализы этой кампании. Засим мы могли бы продолжать и сравнить их с беллетристическим ее описанием в «Войне и мире» Толстого. Мне это представляется своевременной и, более того, остроумной мыслью. Некоторые ваши предки участвовали в этих кампаниях. Если не ошибаюсь, восьмой барон де Шавиньи, по-видимому, успешно втершийся в милость к корсиканскому выскочке, был убит в битве под Бородином. Поэтому у вас есть личные причины счесть эту тему столь же интересной и поучительной, какой она представляется мне. Вскоре вы отпразднуете свой шестнадцатый день рождения. Предмет этот не может быть слишком сложным для юноши вашего возраста и способностей. Однако я замечаю, что ваш интерес прохладен. Вам не хотелось бы объяснить мне почему?
Эдуард не поднял головы. «Почему? – сказал бы он. – Почему, Хьюго? Да потому, что мне наплевать на Наполеона, и на Россию, и даже в какой-то мере на немцев. К черту Толстого с его тягучим романом. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое, не мешали бы мне думать о Селестине – Селестине, самой прекрасной, самой обворожительной, самой чудесной женщине, когда-либо жившей на земле».
Естественно, он знал, что не скажет, что не может сказать ничего подобного, хотя, едва он поднял глаза и увидел выражение на лице своего наставника, у него возникло неприятное подозрение, что Хьюго прекрасно понимает, о чем он думает. Тон его был саркастическим, но на губах играла снисходительная улыбка.
– Не знаю… – Эдуард захлопнул свою книгу. – Просто не могу сосредоточиться, Хьюго. А историей нам сегодня заниматься обязательно? Если бы что-то другое…
– А почему бы и нет? – ответил непредсказуемый Хьюго, и Эдуард даже растерялся. – Что вы предложите взамен? Географию? Математику?
– Господи, нет уж! – простонал Эдуард.
– К математике у вас большие способности. В отличие от меня. Мне все труднее держаться с вами наравне. Впрочем, она отнюдь не мой любимый предмет и никогда им не была. Итак, что еще? Какой предмет, хотя бы отдаленно академический, может, по-вашему, занять ваш ум сегодня утром?
– Стихи, – Эдуард пожал плечами. – Пожалуй, я бы почитал стихи.
– Отлично. Займемся поэзией.
Словно бы с полным добродушием Хьюго отошел к высокому стеллажу с библиотекой классной комнаты. Поставил на место наполеоновские кампании и вытащил новенький томик.
– Продолжим метафизиков[24]. Джон Донн. – Он бросил томик перед Эдуардом. – Я буду читать, вы следите по тексту, а потом мы займемся разбором. Страница шестнадцатая. «Годовщина».
Эдуард послушно открыл книгу. Слова на странице затанцевали у него перед глазами. И Хьюго негромко заговорил, – как всегда, он декламировал по памяти:
Как короли, любимцы их, безумцы,Красавицы, вельможи, остроумцы,И Солнце, что ведет их жизням счет,Состарились уже на целый год.Как встретить было мне тебя дано.Все в мире гибели обречено,Любви лишь нашей не пройдет пора,Нет для нее ни завтра, ни вчера…
Эдуард зажмурился. У него мелькнула мысль: «Господи, он знает! Каким-то образом он узнал!» Ведь прошел почти год с того дня, когда он в первый раз был у Селестины. Но он отмахнулся от этого подозрения. Пусть Хьюго знает, пусть кто угодно знает – ему безразлично. Он вслушивался в слова. И думал: «Да! Это верно. Донн прав. Он выразил это по-особенному прекрасно, я бы так не сумел, но чувствую я именно это. Я люблю ее. Полюбил почти с первого взгляда и буду любить ее вечно».
Он нагнулся над книгой. «Любви лишь нашей не пройдет пора…» Разве не это пытался он вчера сказать Селестине, лежа в ее объятиях? Ну, наверное, у него не получилось, он не сумел сказать по-настоящему, потому что это было слишком важно, но сказать он хотел именно это. Что любит ее и будет любить всегда. Что просто не в силах не думать о ней постоянно. Что каждую секунду, пока он не с ней, она живет в его мыслях. Что и во время занятий, и ночью, когда он в постели совсем один, ее образ мучает его. Он лихорадочно грезил о ее губах, о ее мягких бедрах, о ее грудях, ее поцелуях. Ее тело словно сплеталось с его мыслями, как сплеталось с его телом, когда они занимались любовью. Он все время хотел ее. И сходил с ума. Был одержим вздохами и ласками, ароматом ее кожи, ощущением ее волос у него в руках, скользящими шелковыми соприкосновениями, слиянием их тел в одно. О, Селестина! И его терзала неуверенность: а что чувствует она? Любит ли она его хоть немножко?.. «C й lйstine, cйlйstine, dis que tu m’aime…»[25] «Ne t’inquiиte pas, reste tranquille, bien sыr, je t’aime, mon petit:…»[26]
Но она отвернула голову, когда сказала это, а вчера, когда он рискнул на великое свое признание, у нее был такой грустный вид. Такой невыносимо грустный. Она зажала его лицо в ладонях и посмотрела ему в глаза:
– Эдуард, послушай меня. Тебе не надо говорить такие вещи. И думать их не надо. Я знаю, ты говоришь от всего сердца, я знаю, ты веришь своим словам, но так нельзя. Ну, будь серьезен. Подумай. Я уже немолода, а ты молод, очень молод. У тебя вся жизнь впереди, Эдуард, и – выслушай меня! – у тебя будет много женщин. Очень много. Да, сейчас ты, конечно, мне не веришь, но когда станешь старше, то увидишь, что я была права. Женщин будет еще очень много, а потом в один прекрасный день ты встретишь особенную женщину, ту, от которой захочешь иметь детей; ты почувствуешь это, когда такая минута придет. И вот тогда, Эдуард, только тогда тебе понадобятся эти слова. Сбереги их, cherie, не расточай направо и налево. Сбереги их для женщины, которую захочешь сделать своей женой.
Эдуард готов был расплакаться от гнева и бессилия. Он хотел крикнуть, что только она станет его женой – Селестина, его богиня, его любовь! Она, и только она! А другие пусть думают о них что хотят.
