Я двинулся дальше, стараясь не обращать внимания на ноющие колени. Мне подумалось, что было бы здорово проживать жизнь дважды: первый раз — так, пробный, а второй уже нормальный, без всяких глупостей и нелепых ошибок. Так бы мы причиняли друг другу гораздо меньше боли.
ГЛАВА 8
В самолете, возвращаясь домой, я решил покурить в туалете — и это притом, что завязал с табаком много лет назад.
Будучи уже высоко в небе над Тихим океаном, в тот самый момент, когда командир экипажа по громкой связи порекомендовал пассажирам посмотреть в иллюминатор, поскольку собирался совершить правый поворот над Токио, я стоял, балансируя на одной ноге, на унитазе из нержавейки. Мое лицо отделяло от потолка сантиметров пять. Я со всей тщательностью старался выдыхать дым в вытяжку-вентилятор. После нескольких пробных затяжек я много о себе возомнил и решил выдохнуть колечко дыма. Нет, нет, нет, только не это! Колечко гордо проплыло мимо вытяжки, и, распадаясь, обвилось вокруг крошечного красного детектора дыма на потолке.
Лампочка мигнула. Заревел сигнал тревоги — совсем как полицейская сирена, а в дверь тут же принялась барабанить стюардесса.
Мне сообщили, что я совершил уголовное преступление, нарушив федеральный закон, после чего отвели на мое место, где и велели оставаться, пока мы не приземлимся на Гавайях, где мне предстояло делать пересадку. Покидая самолет, я попытался извиниться перед одной из стюардесс, но она холодно на меня посмотрела, после чего радушно улыбнулась пассажиру, следовавшему за мной.
Когда я вернулся домой в Булл-Ривер Фолс, то даже толком не успел взяться за дело. Поверх стопки дожидавшейся моего внимания корреспонденции лежало очередное письмо, которое я отправил хозяйке дома на улице Со-Лой. На конверте красовался знакомый уже штамп «адресат не найден».
Несмотря на роскошные гостиничные трапезы по системе «шведский стол» и закуски, что нам раздавали в автобусе, я похудел.
Я решил навести порядок и, когда разбирал бумаги, наткнулся на альбом с фотографиями.
Я взял его в руки со всей осторожностью, словно раскаленную сковородку. Как он оказался в чулане, было для меня загадкой, хотя я помнил, как упаковывал его вместе с остальными вещами, когда переезжал сюда после продажи предыдущего дома.
Моя старая форма висела в чулане на гвозде под армейскими полевыми рубашками и зеленым мешком для белья со всяким барахлом, оставшимся после армии, к которому я не прикасался уже долгие годы. Латунные пуговицы на мундире сделались липкими, значок «За участие в боевых действиях» потемнел, погнулся, как дешевая вилка, и висел на одной цанге, а выцветший желтый аксельбант свисал с надорванного погона. Я уставился на нагрудный пластиковый бейдж, на котором столпились буквы, складывавшиеся в мою фамилию: Пржевальский.
Три ряда наградных планок съехали набок и теперь торчали из левого нагрудного кармана, отчего создавалось впечатление, что они пытаются там спрятаться от лишних глаз. Я уже не помнил, что означали эти прямоугольники кричаще-желтого, красного и синего в зеленую полоску цветов. Впрочем, не вызывало ни малейших сомнений, что они имели отношение к чьей-то смерти — жуткой и совершенно бессмысленной.
Последний раз я надевал этот мундир много лет назад, когда летел домой из Вьетнама. Мы сели в Сиэтле в два часа ночи. Демонстранты так и липли к окнам зала прибытия, размахивая транспарантами и плакатами. Когда мы с двумя приятелями шли к терминалу, один из демонстрантов подбежал к нам и стал орать, мол, ну как, вам понравилось убивать женщин и детей?
В те годы планка у меня падала быстро. Я вырвал у парня из рук транспарант, разорвал его пополам и швырнул в лицо этому прыщавому сопляку с тоненькими, как макаронины, руками. Еще подумалось, что он, наверное, больной на голову, раз не боится связываться со мной. Я чувствовал, что кончики ушей так и горят, и уже был готов хорошенько ему врезать, но тут мои приятели навалились на меня и оттащили прочь. Потом мы все втроем отправились в туалет, где переоделись в гражданское.
Я принял таблетку и начал листать альбом.
Старые исцарапанные карточки с плохой экспозицией были сделаны в основном на фотоаппарат моментальной печати «Пентакс», который я купил в армейском магазине на базе Таншоннят. На одном фото запечатлен я в том самом мундире и с дурацкой улыбкой во весь рот. В руке — пустой бокал из-под шампанского. Я стою среди столиков с изящными лампами в зале, полном мужчин в темных вечерних костюмах и дам в коктейльных платьях.
Через две недели после того, как меня выписали из больницы, я получил приказ отправиться в Сайгон и явиться в «Рекс». На крыше этой гостиницы располагался роскошный бар, в котором имело обыкновение надираться армейское начальство. В речи на торжественном приеме, организованном в фойе гостиницы, упомянули и меня. Кого только на тот прием не пригласили: и вьетнамских правительственных чиновников, и посольских работников, и важных шишек из Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму. Ко мне то и дело подходили какие-то люди, одобрительно хлопали по спине и повторяли: «Лети, лети». Меня сфотографировал журналист из газеты «Старз энд страйпс»[6].
— А куда это они мне предлагают лететь? — спросил я лейтенанта из отдела по связям с общественностью, которого приставили ко мне в роли дуэньи. — Твердят как заведенные: «Лети, лети».
— Успокойся, сержант. Никуда лететь не надо, — ободрил меня мой спутник, подхватывая закуску с подноса, который проносил мимо нас официант.
Несколько человек, стоявших рядом и услышавших мой вопрос, расплылись в улыбке, словно я был несмышленым ребенком, который вдруг сказал что-то невероятно дельное.
— Льет-си, — медленно произнес лейтенант. — На вьетнамском это означает «герой». Ты герой сегодняшнего вечера. Герой сегодняшнего вечера, — повторил он. — Наслаждайся.
Плотную ворсистую обложку альбома украшали нанесенные с помощью трафарета эмблемы батальона и дивизии. На расплывчатой фотографии на первой странице красовался я в коричневом бронежилете, казавшемся тонким и совершенно бесполезным. Он не шел ни в какое сравнение с кевларовыми доспехами, которые сейчас носят солдаты. Да кто теперь вообще надевает на задание бронежилет? Когда я вижу такую роскошь на каком-нибудь солдате в теленовостях, меня сразу охватывает зависть.
На фото моя каска залихватски сдвинута на затылок, а из карманов торчит пачка сигарет и тюбик со смазкой для М-16. На губе, словно тень, усики-перышки. Я стою, немного склонившись набок: плечо оттягивает вес пулемета М-60. Я в полной выкладке, в отличие от остальных находящихся рядом солдат, а значит, нацепил все это на себя исключительно чтобы попозировать.
За моей спиной — стена ангара из гофрированной стали, изрешеченная разлетевшимися осколками мины. Вход в ангар завешен парусиной, а над ним красуется эмблема нашего подразделения. По углам приземистого здания — сложенные друг на друга мешки с песком. Эти кучи мешков кренятся, словно парапеты песочного замка, построенного ребенком.
Другие на солдаты на фотографии бездельничают — камера запечатлела их в момент дуракаваляния. В юности так нравится чудить. Я помню их прозвища — мы тогда не обращались друг к другу по именам. Дебил, Лапа, Лягух, Опарыш, Вискарь, Мекс, Суперфриц, Лях ну и так далее. Папа, грек по национальности, которого на самом деле звали Минос Паппас, показывал средний палец фотографу из Юнайтед Пресс, которого прислали сделать репортаж о нашем взводе. Паппас славился кустистыми густыми усами. А еще он носил неуставные бакенбарды, спускавшиеся ниже мочек ушей, из-за чего он вечно влипал в неприятности. Грудь Паппаса крест-накрест пересекали пулеметные ленты к М-60, отчего он напоминал мексиканского повстанца. На самом деле Паппас был радистом и на задание никогда так не наряжался. Да и вообще, скорее всего, он стрелял из пулемета только в учебке. Но это никого не волновало, мы все вооружились до зубов и кривлялись перед камерой, надеясь, что снимки попадут в прессу на родине.
