Писать отцу ему не пришлось. В день, когда надо было через контору добыть конверт, бумагу и марку, усатый, похожий на кота, арестант передал ему записку и шепнул:
— Из женского корпуса. Ответ залепи в хлеб и брось, когда на прогулку пойдешь, вот сюда, в угол. Я и карандаш расстарался тебе и клок бумаги.
Федя в лихорадке дождался конца оправки, в камере схватил «Новый завет» и, перелистывая его, развернул между страницами записку. От нее пахнуло дыханием Саши, затем бумага как бы отвердела в пальцах: Саша умоляла его помочь ей освободиться из тюрьмы! Ее много раз допрашивали о типографии, о вещах, которые он унес в тот вечер. Она во всем созналась, но ей не верят, и она мучается, ей скучно и страшно: ее могут лишить места, а у нее на руках старая мать. И виноват во всем он, Федя, и она отказывается понимать, почему он не хочет подтвердить ее показаний? Ведь унес же он тогда вещи? Или это неправда? Правда же, но он, видно, не любит ее. Она ради него шла на все, а он…
Федя перечитал записку и стиснул зубы: Сашу били, запугивали и выколотили из нее признание. И виноват в этом он, он. Сердце его твердило: «Видишь? Видишь?» — а мысль как бы подпрыгивала и тявкала: «Дурак, дурак!»
Феде виделось: его вызывают в контору, ротмистр с улыбочкой указывает на стул и говорит надзирателям:
— Введите Свечину.
Саша входит, опускает голову, путается, некает, но ротмистр разворачивает ее показания, вынуждает ее подтвердить их и улыбается:
— Так в чем же дело?
Саша начинает просить его, Федю, подтвердить ее показания, упрекает его, плачет. Федя видел ее дергающиеся плечи и шевелил языком: «И пусть, пусть, а я ни слова, ни слова не скажу». Он чувствовал себя так, будто Саша — висела на нем и влекла его к ротмистру, к полковнику, к прыщеватому, к сыщику с зонтиком. «И зачем я сказал ей? Зачем? Зачем?»
Из оцепенения его вывели надзиратели. В секретку они вошли гуськом. Старший оглядел пол, пощупал матрацы и поднял к окну руку:
— Как у вас, господа? Не сыро? Не дует?
Казаков и Федя переглянулись и, чтоб не расхохотаться, развели взгляды. Старший боком приблизился к Феде и внезапно сказал:
— Нам ведено обыскать вас. Поднимите руки.
Записка Саши была у Феди в ладони. Он мигом вложил ее в рот и стал жевать. Старший схватил его за руку и закричал:
— Куда? Постой! Взять!
Казаков кинулся к Феде, надзиратели оттолкнули его, опрокинули Федю на койку, ключами разняли ему зубы, вынули комочек жеваной бумаги, отобрали огрызок карандаша. бумагу и повели. Записка в руке старшего напоминала кашицу, и Федя шел с усмешкой: «Почитайте, почитайте!»
Надзиратели спустились в полуподвал, в полутьме открыли смутно видную дверь, толкнули за нее Федю и заперли. Его захлестнули чернота и каменное молчание…
Он ощупал сырые, холодные стены, шершавый пол и сердито заходил по карцеру.
«На мед, собаки, ловите, думаете, я муха…»
Не рассчитав шагов, он ударился о стену, в бешенстве нашел дверь и стукнул в нее кулаком. Звук подпрыгнул в коридоре, покатился и увяз в тишине. Спину лизнула сырость. Федя тряхнул головой и забарабанил кулаками.
Дверь была окована шершавым от ржавчины железом и заглатывала удары. Натрудив руки, Федя застучал каблуками, — и гул в коридоре усилился. В грудь с сипеньем врывалась затхлая сырость и колола под сердцем. Гнев уже переходил в ярость, когда дверь как бы треснула, отшатнулась, и на голову Феди брызнул желтый свет фонаря.
— Чего стучишь, дьявол?!
Федя отстранился от слепящего света и крикнул:
— Дайте пальто и доску!
Надзиратель поднял фонарь и зашевелил усами:
— Может, перинку еще? Можно, чего ж… Мягко, тепло будет, как постелю…
Федя оглядел лохматое, обросшее тенями лицо и выпрямился:
— Стели! Думаешь, я из тех, кто в рот пальцы кладет?
— А из каких же?
— Тронь, узнаешь!
Рот надзирателя залила слюна, и он забулькал им:
— Гы-ы, ишь ты… И трону, что ж. Постучишь, и трону.
Мою постель заслужить надо. Я зря не стелю, я задело…
Он посветил в углы и медленно вышел. Закрытая им дверь всклубила холод, и тот обернулся вокруг тела вонючей, омерзительной тряпкой. Федя стряхнул озноб и забарабанил в дверь с новой силой. Нога отупела - сменил ее, а когда дверь опять дрогнула, втянул в плечи голову и приготовился к удару.
По карцеру поползла серая полоса полутьмы, над головой пролетело что-то большое, матерчатое и распласталось на полу:
— На, быдло! И погреми мне еще!
Под ноги скользнула доска, загремело ведро, упал кусок хлеба, шоркнула кружка, и дверь закрылась. Звуки шагов надзирателя уплывали в камень и медленно глохли в нем.
Федя нашарил хлеб и положил его на кружку с водой, нашел пальто, застегнул его на себе, лег на доску, закрыл глаза и очутился на заводе. Рядом о ним стоял подросток Спирька. Он вернулся с хутора и рассказывал, как его встретили там, как он ездил на мельницу молоть рожь, как за два года подросли вербы, которые он когда-то сажал с братом. Голос его щебетом порхал над грохотом котлов и вдруг надломился:
— Ну, вставай! Эй, ты-ы! Или очумел?
Федя застонал от боли, увидел фонарь и, хватаясь за ноги надзирателей, вскочил:
— Чего вы, собаки, деретесь?!
— Кто? Что ты? Выходи!
Надзиратели дышали тяжело, умышленно наваливались на Федю плечами, и он сказал им:
— Не лезьте, горла перерву!
— Ну-ну-у, иди, какой горлохват нашелся…
Была уже ночь, из коридоров на лестницу стекала похожая на шопот, вздохи и писк, ни с чем не сравнимая, ночная, тишина неволи.
В конторе Федя увидел лысенького жандармского вахмистра и спросил:
— Теперь вам поручили колдовать надо мною?
Вахмистр встрепенулся и кивнул на кабинет начальника тюрьмы:
— Сию минуту придут.
В тепле Федю охватила дрожь, и он облокотился на стул. Из кабинета вышел ротмистр, улыбнулся и звякнул шпорами:
— Доброй ночи, господин Жаворонков.
— Пусть вся ваша жизнь будет такой доброй.
— Вы раздражены? Я понимаю, но, право, все сложилось к лучшему: записочка Александры Семеновны открыла вам глаза на положение, в котором вы находились, и мы, надеюсь, сегодня столкуемся с вами…
Зубы Феди стучали, и мысль, что ротмистр истолкует его дрожь по-своему, заторопила его:
— Ни гроша не стоят ваши записочки! — сказал он.
Расположившийся за столом ротмистр привстал:
— Позвольте, разве вы от нас получили записочку?
— Какую записочку? Где она?
— К сожалению, она отправлена нами в Петербург, но копию я могу показать вам. Вот, пожалуйста, читайте…
Феде стало теплее, легче. — «Значит, усатый подослан», — решил он и раздельно сказал:
— Плевал я и на записочку, и на копию, и на вас, в на ваши плутни…
Ротмистр вскочил и поднял руку:
— Не забывайтесь! И имейте в виду, что…
— Имею, имею, — оборвал его Федя, — и не забуду!
Спасибо, научили! До гроба буду помнить! Детям расскажу, какие собаки носят синюю шкуру!
Ротмистр перекосил лицо и топнул ногою:
— Молчать! Сведите его назад!
Надзиратели подхватили Федю, вывели за дверь и с бранью слетели с ним в полуподвал.
XXI
В секретку Федя вернулся на четвертые сутки:
— Ну, вот, теперь и я крещеный.
Больше Казаков ничего не добился от него. Холод и сырость проняли Федю до костей, но глаза его светились твердо и задорно. Прогулки вновь начали казаться ему короткими, после вечерних поверок на губы опять набегали улыбки: «Эх, и засну же!» Потянулись шахматные партии, рассказы, и дни шли, даже торопились, пока их не остановил усатый арестант.
Случилось это через неделю по выходе Феди из карцера. В руке Феди было ведро с нечистотами. Он сняло него крышку, готовясь окатить усатого, но тот так улыбнулся ему, так заговорщицки подмигнул, что руки его обмякли, и он подумал: «А может, жандармы сняли копию с записки, пока она шла сюда?» Усатый кивнул на Казакова и захлебнулся шопотом:
— Ты с ним не очень-то: это он, гад, шепнул о записке, больше некому. Гляди, а то и меня подведешь. Вчера наши у политиков снег сгребали и принесли еще записку тебе. Просили ответа.
Федя вспомнил день, когда его брали в карцер, и похолодел: ведь Казаков кинулся к нему вместе с надзирателями: «Вот что-о, а я думал, он хотел помочь мне… Ах ты, гадина!» От волнения и гнева у Феди пересохло в горле. Он хмуро прошел в камеру, украдкой прочитал записку и согнулся от боли: разнюнился, говорилось в записке, перед смазливой девчонкой, разболтал ей все и юркнул в секретку - пусть, мол, она топит товарищей, а я в стороне, я ни при чем. И хорошо сделал, что спрятался, таким не место среди товарищей.
Под запиской стояло слово «Сестры», а рядом был нарисован чулок. Федя понял: писали чулочницы, а опознала их и «дядю» Саша.
Он в кашицу измельчил записочку и одеревенел. Мерещилось, как его поведут на суд, с каким презрением товарищи будут глядеть на него и ежиться рядом с ним. И разве можно не презирать его? Кто Саша? Девчонка, а он взвалил на нее такую тяжесть. Дурак! Осел! Не мог перенести корзины так, чтоб об этом никто не знал. И ведь имел возможность: под его рукою было четыре помощника. Надо было провести их во двор, поставить в стороне, а самому постучать. Саша открывает ему, он шепчется с нею, четверо подкрадываются, хватают его, Сашу, старуху, связывают их, запирают в чулан и уносят из типографии корзины. У него руки связаны чуть-чуть, он высвобождает их, советует Саше и старухе не оставлять дома, гонится за «грабителями», находит их в условном месте и…
