— Молодой человек, что вы делаете? Поверьте, хуже будет. У вас все провалилось. В самом комитете есть предатели. Вы ничего не поправите, а свою жизнь разобьете.
Все уже известно. Сознайтесь сейчас же, скажите все, зачем вам страдать?
Федя стряхнул с себя его руку и двинулся между жандармами к выходу.
XVII
Секретка таилась в конце сводчатого коридора. От камер уголовных ее отделяли печь и пост надзирателя.
Сквозь мутный, тяжелый воздух Федя увидел в ней на койке человека и подумал: «Должно, подсадили выведывать все от меня». Человека не видно было, — он лежал под одеялом и в щелочку лучил на Федю глазом. Когда замок щелкнул, одеяло собралось в гармошку и из-под него выплыло худое, бородатое лицо:
— Ну, здравствуйте. Я - Казаков, а вы? А-а, по руке вижу, что с завода. К вашему приходу здесь приготовились и поставили козлы. Располагайтесь на них. Вас по какому делу арестовали?
Федя оглядел Казакова и удивился:
— По делу? Как по делу? Я без дела, а вы?
Казаков улыбнулся сквозь усы и развел руками:
— Я тоже без дела. Приехал, на вокзале схватили и сторожат четвертый месяц. Снится им, что я не Казаков, а заграничный агент какой-то партии. В политику записали человека с такой бородой. Мы с вами выделены из рядов политиков. Те сидят в особом коридоре, в другом здании. Там свободнее, лучше, а здесь день и ночь подглядывают.
— Чорт с ними.
— Конечно, но вам следует знать это.
Казаков юркнул под одеяло, обернул им лицо и, точно из норы, забубнил о тюремных порядках. Федя слушал его и оглядывал окно у потолка, железные, краями вмурованные в стены, койку, стол, стул. Потрогал привинченный к стене футляр с ведром для нечистот, осмотрел запертый на замок сетчатый фонарь с жестяной лампочкой, бросил на козлы узел и зашагал.
В глазах его кружились Фома, Саша, корзины, переулок за вокзалом, винные ягоды, жандармы. Он перебирал события вечера, вспоминал слова полковника и хмурился:
«Какую-то ниточку поймали они, псы, поймали».
Козлы укоротили камеру - можно было делать только пять шагов. От частых поворотов и желания понять, как жандармы узнали о его связи с типографией, кружилась голова. К двери подходил надзиратель, сдвигал со стеклышка в ней железку, глазом ошаривал секретку и ворчал:
— Ложись спать. Слышь? Здесь тебе не бульвар. Слышь?
Федя садился и вновь ходил. К окну незаметно подступил сизый рассвет, от насыщенной чадом лампочки воздух стал густым и противным. Во дворе надрывно затенькал колокол, в коридоре затопало, зазвенело, застучало и разлилось воплями:
— Вставай!
— Вставай на поверку!
— Ну-у, вы! Шевелись!
С лестницы ворвался гул шагов, смял остаток ночи и поплыл вдоль камер. Железка на двери защелкала, к стеклышку по очереди приникали глаза.
— Два, — отметил голос.
— Два, — подтвердил другой и добавил: — Второго ночью из жандармского подкинули.
Загремели отпираемые двери, из-за них выплеснулся. звон кандалов, где-то залязгали умывальники. Казаков зевнул, хрустнул суставами пальцев и поднялся:
— Ну, начинается день. Сейчас нас выпустят оправляться. Потушите эту вонючку. Станьте на стул и дуньте.
Вот так. Напрасно вы все ходили: донесут, что волнуетесь, а жандармы любят это и начнут подбавлять вам жару.
— А почему вы думаете, что я волнуюсь?
— Слышу.
— Я не говорил с вами.
— Это ничего не значит: я по шагам слышу, что волнуетесь…
«Ишь ты какой», — смутился Федя. Умывание, надзиратель, арестант с хлебом и кипятком, похожая па насмешку пятнадцатиминутная прогулка, обед мелькали перед ним в дымке заботы: как жандармы узнали, что в доме Саши была типография?
За домом была слежка, — об этом говорил Фома. Ладно, но разве жандармы знали, что там типография? Да знай они это, все сложилось бы хуже. А так… ведь чулочницы с «дядей» ушли, оборудование унесено. Стало быть, произошло что-то после обыска, а вот что произошло? Может быть, — в помещении типографии остались следы краски, бумаги? Или жандармами захвачены те корзины? Но этого не могло случиться, не могло… Он сам слышал, как корзины переправляли за вокзалом через забор. Или… да, да. Могли арестовать кого-либо из помогавших ему…
И почему он не зашел узнать, уцелел ли Коростелев? Его могли арестовать, а он еще молодой, зеленый. Впрочем, что Коростелев и другие знали? Что в корзинах какие-то комитетские вещи, — только и всего. Нет, здесь что-то другое, а вот что? что?
Сильнее всего Федю тревожила Саша: ей он все сказал, она все знает. Жандармы могли застращать ее, а тогда, тогда… Дрожь взбегала со спины на шею, стискивала челюсти и обжигала пальцы. В мозгу плыла мысль: «Недаром полковник поминал вчера о четверых… Хотя, хотя…»
Разве Саша видела, сколько человек брало корзины? Не могла она этого видеть, да и не четверо-было их. Нет, Саша тут ни при чем… Ах, да-а! И как он забыл? Ведь против моста, у пивной, был сыщик с зонтиком. Он мог сообщить…
От раздумья и тревоги ныла голова, в доносившихся с коридора звуках чудились крики Саши. Он подходил к двери, жадно слушал и был уверен, что Саша сидит где-то рядом, сидит одна и мучается, думает. Глаза Саши, испуганные, настороженные, как бы вплывали в секретку, повисали в мутном, противном воздухе и спрашивали: «За что же меня-то? Я ж ничего не делала…»
Феде хотелось, чтобы эти глаза не спрашивали, не искали защиты, но представить их твердыми, спокойными он не мог, терзался и вскакивал во сне. Однажды ему приснилось, будто он подбежал к какой-то камере, через волчок заглянул в нее, увидел жандармов, Сашу, с криком проснулся, увидел рядом с собою Казакова и испуганно вскочил:
— Вы что?
— Вы кричите во сне. Лягте на правый бок.
Сердце Феди сжалось от гнева, и голос зашептал ему, что Казаков подслушивал, о чем он говорил во сне… Да, да, не похож на сыщика, а войди в него, узнай…
XVIII
Поздним вечером надзиратели растолкали Федю и через мглистый, залитый тоскою коридор вывели на лестницу.
На стенах ломались лохматые тени, звуки шагов прыгали вниз, а навстречу, из сырого холода, по ступенькам стлалось шуршащее эхо.
— Куда вы меня?
— Иди, узнаешь.
В нижнем этаже, за визгливой дверью из железных прутьев, Федю обыскали и ввели в контору. Его охватило теплом, ярким светом и запахом папирос. Из-за стола поднялся ротмистр:
— Доброй ночи, господин Жаворонков. Садитесь, пожалуйста. Я с вашим делом тороплюсь. Курите. Оказывается, ничего серьезного нет, и вы напрасно погорячились с господином полковником. Конечно, и он поступил несколько опрометчиво, но он добрейший человек. Его ввели в заблуждение показания вашей невесты. Видите…. Но лучше я зачитаю вам показания Александры Семеновны, а затем мы посоветуемся, как вам поступить. Нам уже ясно, что ваша роль в атом деле случайна и, как бы сказать… ну, более связана с побуждениями сердечного характера, хехе-хе… Но разрешите…
Подрезанные усы ротмистра были в пятнах мутной прокуренной седины и напоминали приклеенные к губе аккуратные щеточки. Он распахнул папку и принялся читать показания Саши. В них говорилось, что в такой-то вечер, во столько-то часов, к ней, Саше, явился Федя, взял из квартиры чулочниц вещи и унес их. Стук часов на стене начал отдаваться в ушах Феди грохотом, пол стал мягким, засасывал ноги, но возле сердца, в том месте, где начинало жечь от безнадежности, шевельнулось сомнение и голосом озорного мальчишки насмешливо крикнуло: «Хо, Федь, да он на пустой крючок хочет поймать тебя!»
В горле Феди запершило. Он дослушал ротмистра и, наливая голос ленью, тихо спросил:
— А почему же она не сказала, какие я вещи взял у нее?
Ротмистр смазал улыбкой губы и успокаивающе поднял руку:
— О, это пустяки! Мы знаем, какие вещи, они у нас.
Вас должно тревожить то, что вы взяли эти вещи не у Александры Семеновны, а в типографии местного комитета этой самой… ну, партии…
Федя почувствовал, что ротмистр не знает, какие вещи он взял из типографии, в чем они были, и решил играть свою роль смелее:
— В какой типографии? Чего вы хотите от меня?
Ротмистр верил в силу своих глаз, уставился ими в глаза Феди и зашептал:
— Я, поверьте, я ничего от вас не хочу. Разве у меня могут быть основания желать вам зла? Вот именно потому, что их нет у меня, я и пришел к вам в такую пору. Вам надо лишь указать, кому вы сдали эти вещи, больше ничего.
«Ага, ты думаешь, я один переносил вещи? Значит, все у тебя враки, и ты ловишь меня», — обрадовался Федя и, округлив глаза, взволнованно проговорил;
— Я в тот вечер ни у кого никаких вещей не брал!
Ротмистр погладил усы и просветлел:
— Знаете, я был уверен в этом. Вопросы я задаю вам пишешь формально, лично я ни на чем не настаиваю, ибо, — ибо…
Он запнулся и, как бы делая над собой усилие, сказал:
