— Это еще не доказано.
Он вздыхает:
— Бьорн, тебе придется отдать его.
— Кроме того, он мне не отец.
В его глазах появляется усталость.
— Коньяку? — спрашивает он.
— Я за рулем.
Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.
— Еще новичком в университете, — произносит директор, — я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.
Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.
— Вы ведь верите в Бога? — спрашивает он.
— Нет.
Мой ответ приводит его в замешательство.
— Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.
Диалог приобрел направление, которое меня смущает.
— Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?
Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.
— Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.
Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.
Он продолжает:
— Да, старый миф о Святом Ларце — часть целого. И октагон — тоже часть целого.
— Какого целого?
— Не знаю.
— Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?
— Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.
— Хотелось бы знать почему.
— Этого я сказать не могу.
— Потому что не знаете? Или потому что не хотите?
— И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.
Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.
Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.
— Но я могу тебе сказать, — продолжает он, — что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.
— Обо мне уже заявлено в полицию.
— Уже?
— О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.
— Ларец очень ценный.
— Но я не бандит.
— Они тоже не бандиты.
— Они забрались ко мне в квартиру.
— А вы украли ларец. Один-один. Ничья.
— Почему вы выдали им разрешение на раскопки? — спрашиваю я.
— Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.
— Но все-таки — почему?
— Бьорн… — Он вздыхает. — Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?
— Вы хорошо знаете Ллилеворта?
— Уже несколько лет. — По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. — Похоже, вы проводите собственное расследование?
— Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.
Он смеется:
— Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?
— В частности, с Гретой.
— О, уж она-то знает, о чем говорит.
— То есть?
— Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. — И он покосился на меня. — Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. — Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.
— Эта находка принадлежит Норвегии, — настаиваю я. — Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка — норвежская. И она принадлежит Норвегии.
Виестад тяжело вздыхает:
— Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.
Он улыбается:
— Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.
— Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.
— Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге[31] и назубок знаю каждый параграф.
— Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.
— Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.
— Что вы имеете в виду?
— Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.
— Арнтцен — не мой отец!
— Тогда Ллилеворту.
— Профессор Ллилеворт — негодяй!
— А я? Кто я?
— Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?
— Я пешка. — Виестад стучит костяшками пальцев по столу. — Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.
— В чьей игре?
Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.
— Это не наша игра, — тихо произносит он.
Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.
— У меня вопрос, — говорю я.
Он молча смотрит на меня.
— Ну?
— Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?
— Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.
— Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?
— А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.
— Но в действительности мы искали октагон?
— Да.
— И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?
— Видимо, так.
— А вам известно, что он из золота?
Судя по реакции, нет.
— Что вы слышали о Рене-ле-Шато? — спрашиваю я.
В ответ искреннее удивление:
— Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.
— И вы ничего не знаете о сокровищах?
Его лицо становится все более и более растерянным.
— Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?
— Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?
— Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. — Он смеется и наклоняется над письменным столом. — Бьорн… — почти шепчет он.
И тут звонит телефон. Он берет трубку:
— Да?
Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.
— Уже уходите? — спрашивает он.
— Я понял, что к вам сейчас придут гости.
Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:
— Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.
— Таких, как мы?
— Таких, как мы, Бьорн.
Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.
Из-за шторы в окне второго этажа — я уверен, что это спальня, — мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.
6.
Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.
Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.
