Из всех этих дел наблюдение за совестью графа было самым простым.
Семен Романович не перечил постановлениям церкви, в посты ел рыбное и грибное, по субботам ходил в церковь и занимался благотворительностью, собственноручно раздавал нищим серебряные деньги; шиллинги для этого графский камердинер специально мыл мылом.
Верен был Семен Романович и русской кухне, и для него в Лондон присылали рыжиков и груздей, соленые огурцы и паюсную икру, но березовые дрова, которые выписывал из России один из его предшественников, князь Куракин, для Воронцова в Лондон не возили.
Всем русским припасом граф Воронцов делился со священником.
Дом свой отец Яков, однако, держал по-английски и только с русскими людьми из простых, когда они к нему приходили, разрешал себе поиграть в попа-скареда, но человека добродушного, поговорить с ними откровенно.
Отец Яков волосы носил длинные; не только на улице, но и дома подкалывал их по-модному, заплетал в косу и укладывал в шелковый чехол.
Чулки любил он щегольские – шелковые, но темных цветов, башмаки открытые, легкие, с бирмингамскими стальными пряжками. Кафтан на нем шелковый и не длинный, по колено, и не пестрый, но подобранный внимательно; как тогда говорилось – в тень лица. Кафтан расстегнут, и виден камзол – солидный, бархатный. Шея отца Якова укутана белой косынкой довольно толсто.
По жилету протянута цепочка, но не модная стальная, а толстая золотая. Цепочка вела к золотым часам с эмалью. Часы – недавний подарок графа за выписки из морских законов.
В таком наряде был отец Яков для гостей.
Обедали дома, в чистой кухне, перед камином. Во главе стола сидел сам отец Яков, по правую руку – его жена, православная англичанка, не говорящая по-русски, но твердо знающая все блюда русской кухни.
В тот день за столом было еще двое гостей. Они оба наши старые знакомые туляки – Алексей Михайлович Сурнин и Яков Леонтьев, которого по отчеству еще никто никогда не называл.
Их путь в Англию был не прост.
Пока мастерам писали паспорта и ждали они разных решений, сидя на деревянных диванах в прихожих канцелярий, навигация из Кронштадта совсем кончилась. Решено было их отправить через Ригу. Начали пересоставлять бумаги – и в Рижском заливе показалось сало.
Туляки продолжали жить у протоиерея Самборского – человека образованного. Он сообщал им первые начатки английского языка, а они между делом чинили ему дом и помогали по хозяйству.
Когда вышла резолюция отправить туляков с фельдъегерем в Гданьск, а оттуда каким ни на есть кораблем в Англию, Самборский дал тулякам письмо к Якову Смирнову.
Бурным зимним морем прибыли туляки в Англию.
Английские мастера принимали русских неохотно, но взяли сперва все же по дешевке.
В России о туляках забыли и денег им не присылали.
Так продолжалось больше года.
Отец Яков ходатайствовал за мастеров у графа Воронцова. Граф Воронцов удосужился – написал письмо к тульскому наместнику господину Кречетникову.
Прислали денег, но самую малость.
Но к этому времени туляки уже обошлись. Сурнин работал у оружейника Нока и начал получать немалые деньги. Леонтьев работал у оружейника Эгга, и на прокорм ему хватало.
Работал Леонтьев хорошо, но не постоянно, и на него были жалобы.
По всему было видно – туляки зарабатывали хорошо. Они даже приносили отцу Якову поминки за то, что он разговаривал с ними о родине и кормил их щами с бараниной и черным хлебом.
Отец Яков больше любил своего тезку Леонтьева. Леонтьев приходил с утра с подарком, что-нибудь в доме чинил, помогал по хозяйству, рассказывал о том, что случилось в городе.
Сурнин тоже не приходил с пустыми руками, но держал себя строго, почти важно.
Сегодня пришел Леонтьев с большим приносом; показал он два перстенька: один – для протоиерея Самборского, который жил в Петербурге, а другой – самому Смирнову.
Отец Яков рассматривал оба перстня, положив их на широкую белую ладонь.
Перстни отлиты из чугуна; вместо печаток вделаны в них выпуклые стекла, а под стеклом из перышек сделаны птички размером меньше чем половина ногтя на мизинце.
Одна птичка красная, другая зеленая.
Отец Яков держал перстни на ладони, показывал жене и все не мог выбрать, который перстень послать и который оставить.
– Красной птичке, – сказал он, – отец протоиерей больше обрадуется. Впрочем, он и зелень любит по своему тихому характеру.
– А вы, батюшка, не огорчайтесь, – молвил Яков, – мне так от вас нашу русскую речь слушать сладко, что сделаю я вам потом еще одну птичку в перстне, и будет у вас пара – и для вас и для матушки, а отцу Самборскому какую ни на есть пока птичку пошлите.
– Спасибо, Яков, большое спасибо! Так все же какую послать – зеленую или красную? И как у нас останется – две зеленые или две красные?
– Оставьте себе разноцветных, батюшка, а я отцу Самборскому сделаю желтенькую.
– Золотую! – вскричал поп. – Так она же будет всех красивее! Ты не смейся надо мной, тезка, я сам понимаю, что жаден, ибо ненасытно дно человеческого глаза.
– Я вам и желтенькую сделаю!
– Какой ты, парень, ласковый! Женить бы тебя.
– Забот боюсь, батюшка.
– Одному скучно, землячок.
– Правда, батюшка. Не раз я с дороги промокал, напивался я и раз, и два, и десять, засыпал каждый раз в одежде, а просыпаюсь – нет на мне сапог, и стоят они около постели чищеные. Долго я сообразить не мог, как и почему ко мне приходит такая аккуратность, а потом вижу – и штаны мои вторые наутюжены, и что надо подштопано. Это, значит, английская девка Мэри – хозяйская племянница. Девушка хорошая, дядька богатый, а она у него в кузне молотом бьет и мехи раздувает, а когда я мелкую работу работаю, то на глаза посмотрит, то на руки.
– Я боюсь, – сказал поп, – что это чревато заботами. Ты что, место потерял?
– Потерял, батюшка.
– Как же ты это так, Яков? – сказал Сурнин. – Что, прохвастал?
– И вовсе я не прохвастал, – сказал Леонтьев. – Дело было вот как…
Отец Яков приготовился слушать, зная, что Леонтьев рассказывает интересно и долго.
– Я, батюшка, – начал Яков, – привез из Тулы клинок булатный, красного железа то есть, хорошая полоса нашей работы, завернул клинок в тряпочку чистую, пошел на рынок, купил шар костяной из слонового бивня…
– Что-то далеко рассказываешь!
– Зато, батюшка, чистосердечно, – возразил туляк и продолжал: – Полоска-то у меня с рукояткой доброй. Пришел я к самому этому оружейнику Эггу, показываю саблю, он ее, конечно, покупает.
– Дорого дал?
Леонтьев засмеялся.
– В том-то и дело, что я не отдал. Взял я табуреточку, поставил на табуреточку чашку железную, дал господину Эггу в руки шар, он и посмотрел. Положил я шар в чашку, снял кафтан, засучил рукава, примерился. Англичане смеются, а я как гакну! Ударил, разрубил шар, чашку, табуретку и пол испортил! Тут, конечно, они меня на службу зовут, я ту службу беру…
– Так вот почему, Яша, ты с того места, куда я тебя поставил, ушел!
– Я от Эгга не ушел, батюшка, и все хорошо было. Эгг меня кормит, Эгг меня поит, Эгг мне кафтан подает. Иду гулять – его племянница со мной и подает мне ручку, прихожу с гулянья – уже приготовляют горячее пойло покрепче. Сам хозяин меня здешнему языку учит, вместе со мной пьет и целуется…
– Слушай, Яша, – сказал Сурнин, – ты ему секрет булата рассказал?
– Рассказал, Алеша, но невнятно. Сказал, что сам знал.
– А он тебя прогнал?
– Прогнал, Алеша… То есть не то что он меня прогнал, но сбавил он мне поденную плату вдвое, будто за племянницу. Смеется, что я его английскому дому срам принес.
– Так вот откуда твои птички прилетели, – сказал отец Смирнов. – Ну ладно, поставлю я тебя на работу. Поедешь ты к берегу моря, там есть шахта глубокая, так ты на ту шахту не поступай, а рядом есть завод – будешь ты там кузнецом.
– А винты там делают?
– Гвозди бьют.
– А как бьют? – спросил Сурнин.
– Молотом. Вот посмотри.
Отец Яков положил серебряную монету на стол; на правой стороне монеты был вычеканен паровой молот, на левой выбит был портрет Джона Вилькинсона – жесткое, как будто из чугуна отлитое, лицо.
– Так же, как король монету бьет, – с почтением сказал священник.
– И разную, – ответил Леонтьев и положил еще одну монету.
На монете была изображена цилиндросверлильная машина.
Сурнин схватился за монету.
– Это ведь вещь, Яша, – сказал он. – Ты знаешь, что здесь выбито? «Мои деньги».
– Вот видишь, Яша, ты гордишься, хвастаешь, – сказал священник, – а посмотри со вниманием, какое сейчас в Англии положение.
– Что ж, поеду, – сказал Яков. – Не могу я у Эгга жить, больше он со мной не целуется. А как посмотрит на меня – смеется.
– Вот что, Яков, – сказал Смирнов, – сослужи мне службу, если будешь в Эдинбурге – это там недалеко, – зайди там к одному человеку, к Сабакину Льву, о нем я тебе уже говорил. Он небось по русским соскучился.
