насмешливо спросил:
— А ты чего ел? Шишки?
И он, сильно вытянув шею и запрокинув голову, расхохотался. Да, конечно, он удачно намекнул на те шишки, какие отец мой собирал ранней весной, чтобы добыть из них семена.
— Правда, шишки ел? — переспросил меня простодушный Галейка. — От сосны шишки? Правда? — И он тоже залился так, что на его ресничках засверкали слезы.
Галейка был из бедной, единственной в Гуселетове, казахской семьи. Она жила в саманушке на западной окраине села, пасла овец, занималась изготовлением сбруи, уздечек, ямщицких бичей и казацких плеток, вила веревки из конского волоса и катала кошмы. Галейка был наивный, сердечный и честный мальчишка. Всегда и по любому случаю он был рад-радешенек залиться незлобивым смехом.
— Горька шишка, правда?
Насупясь, я молчал. Настороженно молчали и все ребята. И тогда Галейка, с запозданием почуяв в шутке Ваньки Барсукова что-то нехорошее, смущенно заморгал и отступил назад.
— Бежим! — вдруг крикнул Федя Зырянов.
Мне показалось, что он не случайно поспешил со своим предложением. Несомненно, он стремился предотвратить новую ссору между мной и Барсуковым. Да и знал он, что я хорошо бегаю и, значит, могу показать себя перед ребятами с самой наилучшей стороны. Высокий, худой и легкий, я действительно бегал очень быстро.
Все охотно поддержали Федю Зырянова:
— В Тобольский край!
— До конца улицы!
Не сразу, горячась, сдерживая друг друга, мы выстроились у сборни и под чей-то выкрик бросились в Тобольский край. Босые, в одних залатанных штанишках да ситцевых рубашонках, мы бежали бойко, азартно. Мой желудок в самом деле не был отягощен обильной пищей, и я быстро вырвался вперед, заняв плотную, утоптанную лошадьми середину тракта. Конечно, тогда мне неведомо было, как надо хитрить в беге, — меня гнали вперед обида и самолюбие. Так до конца длинной улицы никто и не наступил мне на пятки.
Следом за мной пришел юркий и резвый Галейка.
— Ты как тарбаган: прыг, прыг, — похвалил он меня. — Я тебе бич дам, даром, — пообещал он, должно быть считая, что меня надо чем-то вознаградить за успех.
Постепенно стали подбегать остальные ребята — с потными лицами, взмокшими чубами. И надо же было тому случиться — самым последним подбежал, поддерживая штаны, Ванька Барсуков. Утираясь и гневно сверкая глазами, он пожаловался:
— Штаны, распроязви их, спадают! Говорил матери — заузь! Не захотела! Вот и побегай!
— Знамо, раз штаны… — несмело, угодливо прогундосил Яшка Ямщиков, рябоватый, тщедушный замухрышка.
Остальные ребята не приняли в расчет оправданий Ваньки. Заговорили крикливо, насмешливо:
— Сваливай на штаны!
— Пузо набито, вот чо!
— Правда, истинный правда! — обрадованно подхватил Галейка. — Знаешь барсук? Ты его порода! У тебя везде чистый сало. Сам хвастал: облопал! Зачем много лопал? Вот и отстал. А новосел шишка ел, вот и бегал, как тарбаган!
— Замолчи, киргизяка! — заорал на него Ванька Барсуков.
— Нехристь, он и есть нехристь, — поддакнул Яшка Ямщиков.
Но ребята любили Галейку и немедленно встали на его защиту:
— А ты чего загундел? Хошь — дам?
— Набожный, а гундит!
— Расквась ему нос, он и не будет!
До драки дело не дошло, но взаимоотношения в нашей ватаге сразу же испортились, и обратно к сборне мы двигались уже вразброд и молча. Однако вскоре у Ваньки Барсукова созрел какой-то план.
— А чего мы так идем-то? — заговорил он как ни в чем не бывало. — Лучше бы чехардой-ездой!
— Опять штаны спадут, — серьезно заметил Андрейка Гулько.
— А я их пояском подвяжу!
— Затягивай тогда потуже.
Андрейка Гулько, спокойный, уравновешенный парнишка, вступал в споры и драки очень редко. Он был немного старше нас, но в вожаки не лез, а если случалась необходимость — и говорил, и действовал смело, решительно. Ему приходилось уже во многом помогать отцу в хозяйстве, и поэтому он не всегда появлялся в нашей ватаге.
Ребячьи настроения переменчивы. Услышав предложение Ваньки, все мгновенно позабыли о только что случившемся раздоре.
— А чо, и правда, давайте чехардой?
— Станови-и-сь!
Ватага быстро растянулась цепочкой на тракте. И вот уже Андрейка Гулько, оставшийся позади всех, начал игру-забаву. Разбегался он быстро и, упираясь ладонями в согнутые спины ребят, прыгал легко и высоко. Вскоре он оказался впереди всей цепочки и, согнувшись, подставил свою спину.
Хорошо, ловко прыгали и другие ребята. Я был уверен, что тоже не подкачаю. То, что Ванька Барсуков встал позади меня, я счел простой случайностью. Заняв прочную позицию, я не дрогнул и сохранил равновесие, когда Ванька делал через меня прыжок. Оказавшись впереди, он крикнул мне:
— Не задерживай!
Но даже очевидное нетерпение Ваньки меня не насторожило. Сильно разбегаясь, я начал высоко взлетать над цепочкой друзей, чувствуя себя в большом ударе. Как всегда, в любой игре, в любом занятии, я разгорячился и совсем позабыл об осторожности. Последний прыжок — через Ваньку Барсукова — мне хотелось сделать с особенным блеском, все во мне так и рвалось ввысь. Но в ту секунду, когда мои пальцы коснулись его потной спины, он вдруг слегка предательски присел. Потеряв опору, я по инерции пролетел над ним и ткнулся носом в песок.
— Да он и прыгать-то не умеет! — обрадованно заорал Ванька, обернувшись к ребятам. — Лезет на спину, лезет! Еле перелез!
Однако ребят нельзя было провести на мякине. Сгрудясь, они двинулись по тракту толпой, неторопливо, поглядывая исподлобья, что не предвещало ничего хорошего. Перетрусив, Ванька Барсуков начал кричать о том, что я будто бы сильно толкнул его в спину, вот он и присел к земле. Тем временем я поднялся, протер подолом рубахи глаза, ощупал все лицо. Крови не было, это хорошо. Я знал, что Ванька подвел меня преднамеренно, и выкрикнул:
— Ты все брешешь, пузач!
А когда Ванька с испугом оглянулся на мой гневный голос, я бросился на него. Хотя я и часто дрался, как все деревенские ребята, но далеко не всегда умело и успешно — мне всегда мешали излишняя горячность, безрассудная отчаянность. Но в данном случае и горячность и безрассудность только помогли. За какие-то считанные секунды, не дав Ваньке проморгаться от неожиданности, я расквасил его нос так, что он «умылся юшкой». Опомнясь, Ванька начал угрожающе, но бесцельно размахивать кулаками. А мне удалось еще крепко съездить ему в ухо, а потом достать и по губам… Бывало, и меня били, и не однажды. Но в тот раз, разъяренный подлостью Ваньки, я дрался с безудержной напористостью и злостью. Никто мне не мешал, как и полагалось по нашим ребячьим законам, и, только когда Ванька, получив сильный удар «под дыхало», со стоном свалился на землю, ребята напомнили мне в один голос:
— Лежачего не бьют!
Что
