Гриша, умерший год назад, будет доволен, если мы поправим над его могилкой холмик, не дадим ему совсем сровняться с землей. А уж мысль о том, что с дядей Гришей можно и поговорить, как бывало, окончательно меня смутила и растревожила.
Ночью я долго думал о дяде Грише.
Не знаю, на каком фронте он воевал, но, судя по всему, ему довелось побывать в тяжелых боях. По рассказам всех, кто его знал, дядя Гриша был очень мягким, добрым, смирнейшим парнем, всегда смущающимся перед людьми, — возможно, отчасти потому, что считал себя некрасивым: в детстве его нещадно избила оспа. И вот такому тишайшему, совестливому парню дали в руки винтовку и заставили стрелять в людей, а то и колоть их штыком, хотя он не мог обижать даже зверушек и птиц. Можно ли понять, что происходило в душе этого парня из сибирской глуши, завезенного в чужие края, перед боями и во время боев, когда на его глазах немецкими снарядами разворачивало блиндажи и разрывало в клочья однополчан? Дядя Гриша был контужен и отравлен газами. И мягкая душа его не выдержала страданий: известно, что во время русско-германской войны психические заболевания были очень частыми на фронте, это отмечают и военные врачи, и писатели, и другие свидетели событий.
Не знаю, как дядя Гриша под осень семнадцатого года добрался до своего родного села. Его приютили и приласкали Зыряновы. Но вскоре он появился в Почкалке, в доме дедушки Бастрычева — решил попроведать нашу семью и узнать что-нибудь о своем старшем брате, который еще не вернулся из Иркутска.
День-деньской дядя Гриша обычно хлопотал по двору, охотно помогая дедушке в любом крестьянском деле, каких не счесть, особенно осенью. Но когда выдавалось свободное время, он любил позабавиться и с нами, своими племянниками. Конечно, мы не замечали, что дядя Гриша — больной человек, да и взрослые-то, как оказалось, догадались об этом далеко не сразу: в поведении дяди подолгу не замечалось каких-либо отклонений. Пожалуй, эти отклонения и были-то впервые замечены во время его занятий с детьми.
Однажды, раздобыв у нашей матери, которая сама обшивала семью, клеенчатую ленту с делениями, соответствующими делениям аршина, он с наисерьезнейшим видом начал обмерять меня, как это делают портные, принимая заказы на шитье одежды. Я охотно вертелся перед дядей Гришей. Мои братишки заныли в один голос:
— И меня! И меня!
— Сейчас и ваш черед будет, — успокоил их дядя Гриша.
— Дядь Гриш, а для чего обмеряешь? — спросил я нетерпеливо.
— Рубаху тебе сошью и штаны, — увлекаясь своей затеей и оттого веселея, ответил дядя Гриша, должно быть, всегда тосковавший по своей прежней работе.
— А из чего? — задал я по легкомыслию каверзнейший вопрос: шить-то, конечно, не из чего было — ни ситца, ни холста.
— Вот братка приедет из городу и привезет разного матерьялу, — уверенно ответил дядя Гриша. — И на рубашки и на штаны.
Братишки закричали наперебой:
— И мне? И мне?
— Всем, ребятушки, всем привезет! — У дяди Гриши ожило и даже посветлело землистое, нездоровое лицо. — А я вам все сошью. Я умею. У вашей матушки, у Апросиньи Семеновны, машинку выпросим, а у дедушки ниток: у него есть, я знаю, на сети запасены.
— А когда приедет наш папа, а твой братка? — спросил я, уже видя себя в новых штанах с помочью через плечо и в синей, усеянной белым горохом ситцевой рубахе.
— Завтра, — не задумываясь, ответил дядя Гриша.
Мы начали дружно прыгать и визжать от радости. Дядя Гриша, очевидно, был в восторге оттого, что мы верим ему, и сам заразился нашей истовой верой. Он все твердил и твердил, как заклинание:
— Завтра, ребятушки, завтра!
Он очень ждал нашего отца.
Никто из взрослых не мешал дяде Грише забавляться с нами, не оспаривал его заверений, и мы, отметив это, прониклись к нему полнейшим доверием. И нашему веселью не было предела.
Утром все взрослые, как обычно, поднялись затемно. Я тоже проснулся, когда загремели в кути дровами и ведрами, и слышал, как дядя Гриша, одеваясь, сказал:
— Пойду встречу братку-то.
— Да не приедет он без письма, — остановила его мать. — Не морочь ты, Гриша, ребятам головы!
Но дедушка возразил:
— А почему бы ему не приехать? Вон уже сколь солдат возвернулось! С фронта! А наш в Сибири! И так уж задержался что-то… Ну а письмо по нонешним временам может и затеряться. Только сейчас-то, в такую рань, он, понятно, не может прибыть. Не поедет же он со станции в ночь-полночь. Вот позавтракаем, тогда и ждать можно.
Но дядя Гриша, выслушав дедушку со смиренной недоверчивостью, молча нахлобучил солдатскую шапчонку и вышел из дома. И только тут дедушка промолвил задумчиво:
— Да, видать, головное увечье…
Но я не понял тогда смысла слов дедушки.
К завтраку дядя Гриша возвратился с грустным и отрешенным взглядом. За стол уселся молча и ел неохотно, мелко отщипывая хлеб. Раза три, заслышав лай Найды, бросался к двери!
— Не братка ли?
Такие сцены стали повторяться часто.
В нетерпении дяди Гриши мы, дети, не видели ничего странного — с не меньшим нетерпением и мы ждали возвращения отца. А взрослые при нас никогда не говорили о болезни дяди Гриши. Но один случай с ним вскоре заставил меня все же задуматься и насторожиться. Однажды, отправясь на огород, к бане, которую затопили с полчаса назад, я увидел бегущего навстречу дядю Гришу с пустым ведром в руках. Он был очень встревожен и, встретясь со мной, торопливо сообщил:
— Я залил огонь-то, залил!
Оказалось, он залил огонь под каменкой. Когда я сообщил об этом дедушке, тот с грустью повторил свои слова!
— Ничего не поделаешь, головное увечье.
— А отчего?
— От войны.
А потом я стал примечать, что дядя Гриша всегда сторонится затопленной печи на кухне, никогда не смотрит на огонь. И если, бывало, принесет по просьбе матери беремя дров, то, быстро свалив их в кути, немедленно бросается прочь.
Выпал снег, а отца все не было, и дядя Гриша совсем примолк, перестал забавлять нас, детей, и неохотно брался за хозяйственные дела. Все в нем будто угасло.
И тогда дедушка решил отвезти его по первопутку в Гуселетово, к родным и друзьям, вероятно, в надежде, что там ему будет веселее жить и легче ждать брата.
Гуселетовцы рассказывали, что в середине зимы, в дни становления Советской власти в алтайских деревнях, дядя Гриша несколько приободрился и любил бывать на сходках, которые собирались около сборни почти ежедневно. Всех ораторов он слушал внимательно, то очень задумчиво, то с легкой
