— Конечно! Он же мне вернёт юность и свежесть, правильно? Значит, и интерес к жизни тоже. И потом: в любом случае быть юной и свежей лучше, чем старой и ссохшейся.
— Значит, вы бы согласились с радостью?
— Да.
— И были бы ему благодарны, — этому учёному?
— Ну, разумеется…
— И полюбили бы его за это?
— Гм… Ну, наверное… Если бы он был достоин любви.
— Как же не достоин, если он вернул вам молодость?!
— Подумаешь, вернул… Мало ли, что он вернул… А если он мне не нравится?.. Если это не мой тип мужчины? Но, разумеется, по-человечески я была бы ему очень благодарна.
Я замолчал, обдумывая её слова: стоит ли после такого показывать Томе лучевик? Я-то думал, что она воскликнет: «Да! Да! Человека, который вернёт мне молодость, я бы полюбила без памяти!» — а я в ответ вытащил бы свой аппарат: «Смотри, любимая, отныне ты можешь не бояться старости!..» Увы, — близкая старость ей не грозила, и все разговоры на эту тему Тома считала отвлечёнными, глупыми и не очень вежливыми.
— Почему вас это волнует, Саша? — спросила она после пяти минут молчания. — Вас что, старость пугает? По-моему, вам ещё рано. Я вот ничего такого не боюсь: каждый возраст имеет свои радости. Когда мне стукнет восемьдесят, я буду с удовольствием шить приданное для внучек или распашонки для правнучек. Вы знаете, как я шью? Ого! Я хотела здесь, в вашем городе модный салон открыть, но Вячеслав не одобрил.
На этих последних словах про Вячеслава и модный салон, голос её явственно поплыл и подавленный всхлип почудился мне, но она взяла себя в руки и очень быстро выправила курс. Простились мы почти весело.
— Я к вам завтра обязательно приду, — пообещала Тома. — У вас холодильник пустой, — надо вам продуктов принести.
— Да что вы! — ужаснулся я. — Я сам, я сам! Сегодня же вечером сбегаю в магазин!
— А готовить? — строго спросила она. — Готовить тоже сами будете?
— Я умею! Картошку поджарить, яйца сварить…
— Всё ясно! Не спорьте со мной, Саша, — завтра я вам приготовлю замечательный обед!
И не опуская уставленного вверх важного указательного пальца, она развернулась и пошла по лестнице.
Как это всё понимать?
На следующий день она пришла, вся деловая с виду, с огромным пакетом всякой небывалой вкуснятины, — и выставила меня за дверь: «Когда я готовлю, над моей душой висеть опасно! Могу зашибить сковородкой. Идите, Саша, погуляйте. Через два часа я вас жду, — но не раньше!» Я покорно поплёлся на улицу.
Я прошёл через две-три улицы. Бегали дети по газонам, домохозяйки шлёпали по бетонным плитам тротуаров стоптанными босоножками. Я думал. В конце концов, зачем-то она же ходит ко мне? Может быть, не так всё безнадёжно? Может, стоит попробовать, блин? А что я теряю? Я же не теряю ничего! Если я буду вести правильный приступ, она меня обыграет: начнёт тянуть резину, а потом и Славик вернётся. А вот если я попросту, по-хамски, то шанс имеется… Меня затрясло от волнения. Я круто развернулся, напугав идущую следом старушку, и широким шагом двинул домой.
18
…Ничего не вышло. Получил по башке. И очень больно.
А она преспокойно заявила:
— Саша, по-моему, вы взялись за чужую роль. Вам такое не идёт. Ну какой из вас насильник: вы же интеллигентный парень, учёный и всё такое… Вы, кажется, даже изобрели что-то замечательное, да? Я в этом не разбираюсь. Ну ничего, сердиться на вас я не стану, я всё понимаю, идите, вымойте лицо холодной водой, приложите полотенце, чтобы кровь остановить — и всё будет в порядке.
И побрёл я в ванную, спотыкаясь о собственные ноги, а она, она — вернулась к плите! Я вообще ничего не понимаю!
Она что, действительно верит, будто поддерживает меня в трудную минуту? Заботится обо мне, как о заблудившемся ребёнке? Исполняет гуманитарный долг?
И потом она меня кормила своими деликатесами, которые я сейчас даже приблизительно вспомнить не могу, — с тем же успехом она могла бы угостить меня сырой картошкой, — и говорила что-то ласково-укоряющее, что, мол, приставали к неё всякие, и у неё большой опыт в самообороне, что она могла бы и покалечить всерьёз, если бы не так хорошо ко мне относилась, что у меня стресс, вызванный уходом невесты, и что стресс этот нужно лечить совсем иными способами, например, усиленной работой, что это глупо, когда говорят, будто ко всему нужно относиться философски, но в иной момент лучшего совета всё равно не придумать, — «а вы любите философию, Саша? — я читала Ильина, мне так нравится!», — что своё всегда, во всех случаях лучше чужого, даже если это своё в данную минуту недоступно…
И в конце концов, я отодвинул тарелку и сказал, что пойду усиленно работать. Кажется, её огорчило то, что я не доел этот неведомый кулинарный шедевр.
И вот, я сидел и тупо пялился в тёмно-свинцовый экран выключенного монитора, а она ведь не ушла! Не ушла! Она включила телевизор в гостиной и засела там с видом полноправной хозяйки.
19
— Ой, ой, Саша! — вдруг радостно закричала она из комнаты. — Скорее, скорее, Анапу показывают!
Словно ничего и не было!
Совершенно обескураженный, я побрёл в гостиную. По телевизору шла передача «Музыка живьём»: какой-то толстенький, свиномордый коротышка, стоя под пальмой, захлёбываясь, тарахтел:
— …но главным открытием фестиваля стала… нет, не открытием, а бомбой… она взорвалась посреди летней Анапы, как новогодняя шутиха… невероятно сексапильная, невероятно загадочная… она уже сейчас, после первой же, спетой ею песни стала всенародной звездой… конечно же я имею ввиду — запомните это имя! — Алину Аполлонову!!! Впрочем, вам даже не придётся напрягаться, чтобы его запомнить, потому что в ближайшие несколько месяцев это имя будет звучать повсюду! Алина Аполлонова! Вот вы сейчас видите её на своих экранах: новая звезда раздаёт свои первые автографы…
Я мучительно впялился в экран, но вместо Петровны увидел там какую-то высокую, вихлястую тётеньку с локонами под Пугачёву, толстощёкую, длинноносую, с пастью от уха до уха. Это странное существо, эта игра природы, извиваясь и высокомерно похохатывая, вышагивало среди раболепной публики курортного вида.
— Это что? Они там картинку что ли перепутали? — тихо спросил я, украдкой посматривая на Тому.
Тома тоже очень внимательно изучала происходящее на экране, но её, кажется, ничто не удивляло…
— Это… — пробормотала она в полголоса. — Кажется, я понимаю… Я с такими вещами уже сталкивалась…
Я сидел, точно громом поражённый.
— Ну, а что вы удивляетесь? — строго спросила меня Тома. — Это понятно. В последний момент произошла замена. Тот проект почему-то признали не перспективным, и выдвинули новую кандидатуру. Такое бывает, и довольно часто. А расстраиваться вам, по-моему, не надо. Честное слово: так будет лучше и для вас и для неё.
Я был готов с этим согласится, но вот Петровна, судя по всему, против такой замены возражала. Коротышка снова высветился в телевизоре и, толстогубо ухмыляясь, сообщил:
— Где короли — там и самозванцы! У новой королевы Анапского фестиваля хотят оспорить её корону!
Экран заполнила невнятная заваруха: кто-то кого-то бил, кто пытался пробиться сквозь милицейский кордон; молоденькая девчонка со смешными коротко постриженными, выкрашенными в голубой цвет волосами, вырвавшись за ограждение, надсадно вопила, тянула к кому-то руки, а двое смазливых фестивальных «секьюрити» в чёрных шортах пытались втолкнуть её обратно в толпу зрителей. Кажется, она-то и была виновницей скандала, — это над ней смеялась законопослушная часть публики, в её сторону махали дубинками раздражённые милиционеры, на неё злобно косились фасонистые господа из жюри. Я ни за что не узнал бы этой скандалистки, если бы не её голос, похожий на гудок речного теплохода, — девица мощно трубила: «Уберите её!.. Со сцены прогоните!.. Это я! Я! Это для меня! Я должна петь! Я — Алина Аполлонова!» Сомнений не было, по телевизору показывали Петровну.
Тома смотрела на всё это равнодушно, и даже как-то отстранённо, но именно за этой отстранённостью я явственно увидел удовлетворение: Тома, без сомнения, радовалась позору соперницы, — и мог ли я укорять её за это?
Где-то в толпе на экране я заметил Славика: он изо всех сил пытался изобразить на лице возмущение, но выходило что-то виноватое и понурое. Кажется, он переживал за Петровну.
— Вот и Слава… — сказала Тома, прикрыв глаза. — Ну что ж… Думаю, дня через два мы их тут увидим… Что же, Сашенька, я пойду, уже поздно. Пока! Не грустите!
Она ушла и больше уже не приходила. Всё кончилось так же внезапно, как и началось.
Когда-нибудь в старости я вспомню эти несколько дней и всё пойму: пойму, зачем мне это было дано, пойму, что если бы я повёл себя не так, а этак то сумел бы достигнуть желаемого, и пойму, что это желаемое не принесло бы мне подлинного счастья… А, гори всё синим пламенем!.. Я ещё не дожил до старости, и мне страшно больно, мне так мучительно, душа моя рыдает и бьётся в судорогах, а сам я сижу за компьютером и раскладываю пасьянс, — занятие, которое всегда казалось мне презреннейшим из всех возможных.
