Алексей Бакулин
ИЮЛЬ, ИЮНЬ, МАЙ
Дине
1
Дом Петровны стоял за высоким глухим забором — чёрным забором, из толстых широких досок, а перед забором в сплошную зелёную тучу сливались слоистые кленовые кроны, а из-за забора густо свешивались рябиновые ветки, — разросшаяся рябина лезла из тесного двора, как тесто из квашни. Между клёнами и забором можно было пройти по узенькой дощатой панельке, которую осенью засыпали ягоды рябины — и пятна от этих ягод до снега чернели на длинных, серых досках.
Само жилище Петровны за кленово-рябиновыми зарослями, за высоким забором разглядеть было почти невозможно, лишь зимой открывался глазу чёрный, высокий, просторный дом — очень старый, очень прочный, выстроенный с расчетом не меньше как на двести лет. В таком доме могла бы жить большая семья в десяток детей, в два десятка внуков, со взводом невесток, зятьёв, бабок, дедок, и кучей приживалов. Но жила в чёрном доме одна единственная девяностолетняя старуха по прозванию Александра Петровна Дьяконова, о которой я и хочу сейчас рассказать.
Вся беда Петровны заключалась в том, что у неё не было родственников, а потому, выбирая жертву для нашего эксперимента, Славик остановился на этой глухой, закостеневшей в старости бабке. Потом я расскажу обо всём подробнее, но сейчас вам, видимо, надо узнать следующее: во-первых, действие происходит в районном городе под названием Свирск, где-то — скажем так — на севере России, — не на крайнем севере, конечно, но и не в Центральной Полосе: до Мурманска и до Москвы от нас одинаково далеко. Во-вторых, меня зовут Андреем Богдановым, мне двадцать пять лет и, хотя я был выгнан из университета, да, именно, отчислен с третьего курса физико-математического факультета за академическую неуспеваемость, я, тем не менее, являюсь научным гением не хуже Ньютона или Фарадея, ибо создал теорию спектрального излучения человеческого мозга или, как я её называю, теорию биорезонанса, и на основе этой теории вывел возможность воздействовать тэта-лучами на отдельные сегменты мозговой ауры («аурой» я называю это самое спектральное излучение мозга, никакого оккультизма тут нет). Я, разумеется, не собираюсь забивать читателю голову подробностями моей теории, — на сей счёт у меня существует другой, чисто специальный труд, понятный лишь специалистам (и поверьте мне, — далеко, далеко не всем специалистам!). Важно другое: теория моя не такая уж отвлечённая, — из неё можно сделать весьма практические, всем понятные и для всякого полезные выводы. Причём, до такой степени полезные, что и сказать нельзя. Мой старый добрый знакомый Славик, то бишь, Вячеслав Павлович Калинкин, человек предприимчивый, знающий толк в бизнесе, сразу понял, что к чему и спонсировал меня изрядной суммой с тем, чтобы я продолжал исследования. Мы заключили с ним взаимовыгодный договор: он забирает себе весь денежный доход от моего изобретения, а на мою долю остаётся доход моральный — признание заслуг, портреты в учебниках и памятники из золота в каждом крупном городе мира. Я думаю, что это правильное решение, тем более что часть моей славы распространится и на Славика (ах, каламбур не к месту!), а часть славиковых денег уйдёт в мой карман. Мне много не нужно, — ровно столько, чтобы я мог продолжать свои работы в спокойной обстановке. Кто знает, до чего я додумаюсь в условиях приближенных к человеческим, если главную свою работу мне приходилось писать на лекциях по теории вероятности, или в студенческой общаге, или в дешёвой пивнухе на Васильевском острове, разложив бумаги на мокром, дощатом столе, и купив кружку пива, которого я терпеть не могу, но без которого бы меня выгнали в два счёта из этого пивника; если эксперименты я проводил по ночам в школьном кабинете физики по сговору с учителем-алкашом, если материалы для своего аппарата — венца всей моей работы — я искал на помойках или клянчил в телеателье… И завершились мои труды необозримой задолженностью по английскому языку и сопромату, унизительными попытками сдачи хвостов, и последующим отчислением. Ох, как я развернусь в будущем, когда к моим услугам будет мой личный научно-исследовательский институт! — а Славик мне его построит, обязательно построит!.. Я буду жить в бункере на необитаемом острове, руководить своим НИИ через интернет или по телефону, буду носить одни и те же джинсы, пока они не развалятся, а когда мои волосы отрастут до пояса, я подрежу их острой косой, — это будет настоящая жизнь! Но прежде, чем я её достигну, необходимо провести последний, решительный опыт, — опыт на живом человеке. Этим человеком и должна стать девяностолетняя Петровна, живущая в чёрном доме на проспекте Революции, которая, разумеется, ничего о наших планах не знает, и не понятно, знает ли она о чём-то вообще. Славик всё продумал: 3 мая мы поедем к Петровне, и там всё решится. Мы договорились об этом 3 апреля, — я выпросил у Славика этот месяц перестраховки, чтобы ещё раз перепроверить расчеты, убедиться в работоспособности аппарата, и, наконец, просто для того, чтобы собраться с духом. Допустим, опыт не удастся и Петровна помрёт, — это меня не пугало: когда тебе за девяносто, а смерть всё не торопится, нужно радоваться любой возможности покинуть постылый мир; страшно другое — моё поражение! Вот что действительно непоправимо, вот чего я не переживу. В сущности говоря, месяц нужен был мне для того, чтобы побороть страх перед возможным поражением, — и нельзя сказать, чтобы я вполне справился с этой задачей.
2
Настало 3 мая. Деловой, суровый Рулецкий, помощник Славика Калинкина, пришёл в десять утра, разбудил меня требовательным звонком в дверь, встал за порогом, грозно-нетерпеливый, словно Азраил. Его чёрная бейсболка со вздёрнутым изогнутым козырьком, показалась мне рыцарским шлемом с поднятым забралом. Даже в темноте лестничной клетки было видно, как он небрит, как хмур, как губы его чуть кривятся от необоримого отвращения ко мне.
— Ну что? — сказал он, тяжко уставясь на меня. («Ну чо?» — или даже — «Ну-ччч?») — Давай, поехали. Собирайся. Аппарат упаковал? Сам принесёшь или помочь?
— Миша, — залепетал я спросонья. — Погоди, пожалуйста… Ты видишь, я в трусах ещё? Ты мне хоть в туалет дай сходить… Подожди полчасика, а? А?
— Блин!.. — возмутился он («Плин!» — «Пп-лин!» — и губы его выстреливают в меня заряд воздуха, густо начинённый капельками слюны), — Да мы когда договаривались? Ты ччч? Да мы в десять уже должны там быть. Ты ччч, дружок, мы же деньги тебе плотим конкретные, — а тебе тут в туалет захотелось? У нас, блин, уже готово всё, машина здесь, Славик ждёт, а тут трусы ещё не переодел!..
— Миша, да какая разница, — бормотал я уже из туалета, — какая разница, — бабка девяносто лет жила, поживёт ещё полчасика, правда ведь? Куда спешим-то? Дело-то всё равно не быстрое…
— Дело не быстрое, да?! А мы собрались уже! Славик в машине ждёт, да? У вас лифт не работает, мне к тебе на седьмой этаж карабкаться, — да? А ты тут в трусах? Дружок, блин, ты меня заколебал, короче!
Но я, уже одетый, умытый и с аппаратом в руках стоял перед ним, готовый к действиям.
— Идём! Всё в порядке!
— Идём, блин, дружок!
— Дружок, — ласково сказал мне Славик в машине, — мы когда с тобой договаривались? Почему это мне тебя всё время приходится ждать? Это как-то неправильно, что ли… Я тебе деньги плачу и я же тебя дожидаюсь…
— Славик, короче, я ему звоню, а он в трусах из туалета вылезает — прикинь, — и не проснулся ещё! Сонная рожа такая: «Ми-иша!.. Я спа-ать хочу!» — и Рулецкий похохотал немножко, надеясь своим хохотом сагитировать Славика на улыбку. И Славик поощрительно улыбнулся Рулецкому.
Мы тронулись с места, и дом, в котором я живу — коробка, что называется, серая блочная коробка, воплощение уродства для всего мира, но для меня родной дом, тёплый дом, моя колыбель, родительское гнездо — в мгновение скрылся из глаз, и славиков Опель, тяжко вздрагивая на покорёженном древнем асфальте улицы Мира, побежал мимо главной городской площади, где уныло ржавел неубранный с советских времён скелет огромной первомайской трибуны (сейчас на нём дети играли в звёздные войны) и далее — через проспект Урицкого, застроенный блочными пятиэтажками семидесятых годов, на улицу Кирова в разнокалиберных хрущовках, через железнодорожный переезд, к реке и там по самой крутой, зимой почти непроходимой нашей улице — по проспекту Передовиков, кубарем со страшной высоты, с тех холмов, на которых раскинулись городские новостройки, скатились к шлюзу, чтобы, миновав его, попасть в старый Свирск — деревянный, двухэтажный, зелёный, речной и невыразимо милый моему сердцу. Мы медленно, опасливо проехали по развороченной набережной, где деревянные будки-магазинчики, за полвека густо пропахшие бакалеей и свежим хлебом, где развалины старой столетней пристани — чёрные брёвна на мелководье и чёрные валуны, где новая, шестидесятилетняя пристань — зелёный терем над рекой — и на ней огромный, советский плакат с изображением пассажирского теплохода, а рядом стоит такой же теплоход, только настоящий, многоэтажный, белый, под названием «Поэт Демьян Бедный». От пристани Опель ползёт в гору, на Валькин Огород, то бишь на проспект Революции — на широченную, с Невский проспект неасфальтированную улицу, в заборах, в берёзах, в корявых акациях, в деревенских домах, в собаках, спящих посреди проезжей части, в нежном, едва различимом аромате уличных уборных. Валькин Огород — наша цель. Здесь живёт бабка Петровна, которую мы хотим сделать жертвой уникального научного эксперимента. Сейчас она понятия не имеет, о том, что её ждёт, о том, что к её воротам подкатывает чёрный славиков Опель («Бандитская машина», — говорит Рулецкий с гордой усмешкой), а в Опеле сижу я, а на коленях у меня стоит мой аппарат, мой «лучевик», и скоро я направлю дуло этого лучевика прямо в грудь бабке Петровне.
