и запах ванильный духов,
я могу умереть для тебя безмятежно, не кичась,
я как вечная Герда на север из льдов да из мхов.
Где обрублено море, где горечь крушенья и глыбы
в моих хрупких ладонях на линии жизни кипят.
…Шелковистые пряди (ты коротко стрижен и выбрит),
я в сомненьях, терзаньях, в соитьях с тобой без тебя.
***
Коромыслова башня – навеки моя!
Возлюби, придави, камнем ляг мне на грудь!
Вам – проект.
Вам – название книг бытия.
А мне – жизнь, а мне – смерть и всежизненный путь.
Мне ни прозы не надо от вас, ни стиха.
Я хочу эти камни под грудью вдыхать.
Я хочу их носить в чреве вместо детей,
вместо птиц и зверей, вместо рощиц-полей,
Коромыслова башня – моя на века.
И не смей, и не смей: тело девьё поёт
под камнями её, кирпичами её,
посмотри: вот сломался, коль шла, каблучок,
и ведро в коромысле вцепилось в крючок.
Упадёшь – закопают, я знаю, за что:
вот за эту пропащую, за красоту,
вот за эту высокую, за чистоту.
За Никольской, за Тайницкой вниз и вверх съезд,
лучше буду виновной, чем так, без причин.
Ибо общество наше предаст, выдаст, съест,
потому и люблю его, выход один.
Как и вход через арку. Идём же, идём!
Сколько можно веков мне – Алёной – лежать
в нашей волжской земле? Подстели хоть пиджак
в мой вмурованный плач,
в мой вмурованный дом.
Я же чувствую глины вмороженный ком!
Как достать эту башню из девьей груди?
Приложи своё ухо к златому холму:
не спасёт красота, не спасёт. И не жди!
Красота для спасенья совсем ни к чему!
ПРОЩЕНИЕ
***
Я не размениваюсь на обиды.
Я не растрачиваюсь на них.
Хочу, как солнце кричать: «Гори ты!»,
хочу Дантесом я быть убитой
в российских рваных снегах живых!
Хочу, как травы.
Хочу, как рыбы.
Хочу молчать. И не помнить бед.
Пусть камни вслед – но какие обиды?
Пусть раны в сердце – но в ранах свет!
Опять же солнце. Опять же люди.
Обиды – слабым, пустым, что дым,
а мне прощение, как орудье,
а мне любовь к не прощавшим, им
мужчинам, женщинам. Мерить ссорами
ужель возможно короткий век?
Раздраем, сварами и раздорами,
затменьем, мщением и укорами.
Уймись, бессолнечный человек!
Уймись, обиженный и нанизанный
на острый сабельный штык обид!
Ты мной ушибленный укоризною,
в тебе мой весь Арарат болит.
В тебе все нити мои Ариадновы,
в тебе, о, мстительный, зуб за зуб,
своей обидой навек обкраденный
иль на два века – в соцсеть, в ютьюб!
А ты мне дорог. А ты мне люб.
Пусть буду я эпицентром Дантовым,
пусть все круги – я, как есть, вокруг.
А китежградским – тире атлантовым,
нет, не присущ мне обид недуг!
Вот сердце, сердце да в рёбра – вожжами,
вот мысли, думы – в разрыв, клубя.
…А я готова рубаху с кожей хоть
отдать последнюю за тебя!
И жизнь готова – бери всю, властвуя,
себя готова – в горнило дня.
Глоток последний воды ли. Яства ли.
Прости меня!
***
Всем, в ком я умираю. Всем, в ком я умерла,
я пишу эту записку предсмертную, бьющую в ритм!
Пусть будет она мягкой – в ангельские крыла,
пусть будет она такая, что в огне не горит.
Пусть будет из моих тягучих псалмов и молитв,
пусть будет кому-то Царь-градовский щит,
тонкий лёд Атлантид!
Всем, в ком я умираю пофразно, построчно, последно
или совсем без следов.
Любимому моему! (О, поцеловать бы его подмышки, особенно родинку слева,
которая снится,
от нежности тая, от слов,
от всех айсбергов и всех «Титаников» помнить частицы…)
Всем, в ком я ещё теплюсь, всем, в ком я ещё жива,
всем, в ком я ещё дышу, ещё говорю, пишу, надеюсь.
Им не обязательно помнить, им проще, чтоб трын-трава,
сходная с землетрясениям в аверс его и реверс.
Им всё равно не продолжить дело моё. Они
слишком тепличны, когда помнить меня обещали.
Я обращаюсь к тем, в коих мои огни,
махонькие, горят между иными вещами.
Между «прости и прощай». Между, где рвётся мной нить.
Между борьбой и уютом, выгодой и ленцою.
Не приносите букетов. В вас я не сбудусь. Не быть.
Не восходить. Не кружить. Не говорить в лицо мне!
Просто пищу я письмо вам. Рву. И опять пишу.
Я умираю в глагольных рифмах и недоподругах!
В чьих-то обидах не равных ломаному грошу,
в сплетнях, в закрытых дверях, в чьих-то свинцовых кольчугах!
Но вот такая – больная – видно, поэта судьба!
Но вот такая – большая – видно, в груди плещет рана!
Вечно себя отпеваю в чьих-то чужих я гробах,
в чьих-то чужих языках, на остриях, нирванах.
Видно, сама себе я – цель и сама – урок!
Вот я возьму и воскресну! В вас! И не в вас! И в похожих,
ибо я – не итог. И не ложусь под каток
этих чужих дорог, этих земель придорожных!
В сон свой любимый и в сок этих берёзок в лесу.
Пей, вспоминая меня, вдоволь, в исток напейся!
Письма мои, как глоток, словно у провода ток,
лейся в меня – спасу! Право же мир, не тесен!
Поутру в серебре пальцы от этих строк.
Как в серебре мой крестик.
***
К тебе иду я, к ним, иду ко всем,
чтоб стать щитом, бронежилетом, тем,
чем можно заслонить, спасти, отъять и вырвать
у смерти. Войны поменять на мир нам!
Наверно, где-то есть огромный диск, компьютер:
спасти в спогибших матерях малюток!
Спасти возлюбленных,
родных,
их жёны ждут!
Зефир, халва, вино, еда, пломбиры.
Не сабля, нож, не пули, не редут.
…Ты ночью снишься мне. Приходишь в сны, уют
налаженный, в мой быт квартирный.
Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.
Зачем тебе такое, мой погибший?
Зачем тебе такое: видеть, слышать?
Из всех ты снишься войн:
их было тьмы!
Ты снишься, как в билайне мне – кешбеком,
наградой, премией, живущим человеком,
не отделённым небом, раем, криком,
Лемурией, Град-Китежем, гранитом.
И крошится привычный, крепкий быт мой.
Ты знаешь, сколько стоит мой ремонт?
Сервант, диван? И муж. А муж взбешён.
А наяву – лишь пустота и пропасть.
Ты хочешь, чтоб я встала там, где область
под токами высокой частоты?
Иль чистоты? Но мне не быть такою,
хоть сотни раз укутаю, укрою,
спасу, достану,
