— На мне написано? Что на мне написано, ты видишь?
И у нее упало сердце, и вместо обиды или огорчения накатил вдруг все тот же знакомый безрассудный страх, что его у нее отнимут, и она крикнула со злостью:
— Ничего на тебе не написано! Ничего я не вижу! Взял себе эту жидовскую манеру отвечать вопросом на вопрос!
С тех пор разговора о женитьбе не было, и тревога не оставляла Милочку. Вместо того чтобы вести себя с Ангелусом так, как подсказывало ей все ее существо и как вел себя с нею он, она теперь часто дулась, обижалась, придиралась к мелочам, злилась, если он не угадывал невысказанные перемены в настроении, требовала помощи в делах, с которыми отлично могла справиться сама, словом, делала все то, что так ненавидела и презирала в обращении многих своих подруг с мужьями и что было ей так мучительно в собственном поведении с бывшим мужем.
Все это никак не соответствовало тому, что она привыкла думать о себе и о своем отношении к мужчинам за счастливые последние пять лет. Это ее сердило и унижало, и она становилась все более резка, раздражительна и напряженна. Дело дошло до того, что она чувствовала себя в безопасности только тогда, когда Ангелус был у нее на глазах. Она силой заставляла себя не звонить ему по пять раз в день на работу и не бегать к нему домой каждый вечер. Ангелус, разумеется, замечал это, но не сердился и не смеялся над ней. И это бесило Милочку еще больше. Какого дьявола, почему он не ответит ей той же монетой, не гаркнет, не устроит сцену с криками и взаимными обвинениями, именно такую, какие так ненавидела Милочка в своей прежней, замужней жизни? Почему, наконец, не пошлет ее подальше вместо того, чтобы терпеть истеричную русско-еврейскую бабу в своей упорядоченной голландской жизни? Она даже неоднократно начинала ему что-то в этом роде говорить, а он не понимал ее и наконец сказал:
— Не надо так тревожиться, Милочка. Вот увидишь, все наверняка будет так, как мы хотим. Ты же знаешь, что я тебя люблю.
Сказал — и, видно, сам удивился. А Милочка не удивилась. Она и раньше знала, что он ее любит. Она только не понимала, как это ей — ей, Милочке Шмуклер, — выпало такое чудо. Этот человек, о котором она с колющей болью в сердце думала, что он сокровище, редкостная находка, миллиардный выигрыш в лотерее, голубоглазый добрый принц, каких в жизни не бывает вообще, а уж для нее, Милочки, и подавно, вел себя так, будто в самом деле любил Милочку. И не ту, которую она с таким трудом и тщанием выстроила за последние пять лет, — самостоятельную, сексапильную, деятельную, довольную жизнью молодую женщину, — а вот эту растрепанную, назойливую, зависимую бабу, которая кому угодно могла отравить существование. И Милочке стало стыдно за свое нетерпеливое бабское желание поскорее привязать его к себе пустым формальным актом, из-за которого, как она уверяла себя, и было все ее беспокойство. Но тут он прибавил:
— Все будет так, как мы хотим, и, я думаю, скоро. Вот только...
— Что?
— Вот только мне надо сперва...
— Что тебе надо? — спросила Милочка, холодея.
Он не отвечал, смотрел на нее с недоуменной улыбкой.
Милочка забыла весь свой стыд и все свои разумные соображения. Она обхватила Ангелуса за голову и прошептала:
— Давай уедем, убежим, давай спрячемся куда-нибудь...
Ангелус засмеялся:
— Давай спрячемся! — и потащил ее в постель.
Это было вчера вечером, и все скоро растаяло в безопасном постельном тепле и близости. Но ночь Милочка спала плохо, может быть, из-за снега, думала она теперь, не желая поддаться беспокойству, которое опять нарастало в ней тем сильнее, чем дольше отсутствовал Ангелус.
* * *
В монастырской кухне приход Ангелуса сильно всполошил двух молоденьких послушниц-арабок. Ангелус заговорил с ними по-английски, потом на иврите, но они, отступив в дальний угол, отворачивались и закрывали лица платками. Ангелус вспомнил, что монастырь русский, и выкрикнул одно из немногих русских слов, которым Милочке удалось его обучить:
— Хлеб! Хлеб!
Одна из послушниц приспустила платок, глянула на Ангелуса круглым черным глазом, набрала в грудь воздуху и пронзительно взвизгнула по-русски:
— Матушка! Матушка Агния!
Ангелус оглянулся. В дверях стояла низенькая, плотная монахиня в черном клобуке и синем фартуке поверх длинного черного одеяния. Она недовольно, но спокойно обратилась к Ангелусу, видимо тоже по-русски. Ангелус улыбнулся ей, извинился по-голландски, потом перешел на иврит, увидел, что его не понимают, и закончил тем, что опять повторил:
— Хлеб! Хлеб!
Монахиня вошла в кухню, открыла дверцу большого буфета, вынула буханку стандартного магазинного хлеба (Ангелус почему-то надеялся, что они пекут свой), протянула его Ангелусу и проговорила по-английски:
— Возьмите. Но, пожалуйста, не превращайте это в привычку.
Ангелус начал было объяснять, что он живет в домике наверху, но монахиня перебила его:
— Я знаю. Это, однако же, не оправдание. Мы не поощряем визиты посторонних в наши жилые помещения.
Ангелус смущенно пробормотал:
— Извините, я просто по-соседски...
— Нет. Ваш дом расположен достаточно далеко от нас, и пусть оно так и останется.
— Да, конечно. Я понимаю, — согласился Ангелус. — Я не должен был. Спасибо за хлеб, и больше это не повторится. Но, может быть, вам что-нибудь понадобится — я умею всякую ручную работу...
— Вы прекрасно навели порядок в своем доме. — Монахиня слегка улыбнулась. — Но нам ничего не надо, благодарствуйте. У нас свои работники.
Ангелус еще раз поблагодарил за хлеб и повернулся уходить, но монахиня проговорила с некоторым колебанием:
— А эта молодая особа там с вами... ваша жена?
Далеко или нет, а все им известно. Ангелус сдержал улыбку:
— Это моя... э...
Молоденькие послушницы в тылу кухни неслышно захихикали.
— Мы предпочли бы, чтобы это была жена, — твердо закончила монахиня, движением руки отпуская Ангелуса.
Они предпочли бы, а? Улыбаясь и качая головой, Ангелус направился к воротам. Они предпочли бы! Что же, так и жениться для них?
То ли из-за снега, то ли еще отчего Ангелус чувствовал себя сегодня непривычно: голова была легкая, звонкая, как от алкоголя на пустой желудок, краски и формы казались резче и ярче, запахи острее и чище, звуки определеннее и мелодичнее, чем всегда, а у сердца что-то дрожало и прыгало, то расширяясь и окатывая тело жаром, то сжимаясь и стягивая кожу холодными мурашками. И ноги в тяжелых резиновых сапогах опять несли его как заведенные.
Араб-сторож у ворот, один из тех двоих, что чинили ему уборную, кивнул на хлеб у Ангелуса под мышкой и засмеялся. Ангелус засмеялся в ответ и вышел за ворота. А может, и впрямь? Может, скоро и женюсь, подумал он. Может, скоро и можно будет, прибавил он про себя, сам не зная почему.
Ангелус зашагал по узкой аллее между двумя каменными стенами. Внизу, на дне долины, невидимой за стенами францисканского монастыря, жадно шумел Кедрон, насыщаемый водой от тающего снега. К грохоту мчащейся по узкому ложу воды присоединился другой грохот, быстро нарастая и перекрывая все иные звуки, — вой моторов, дребезжание тяжкого металла, визг мощных тормозов, лязгание неповоротливых сцеплений на неровностях дороги. Ангелус знал, не видя, что по Иерихонскому шоссе движется в долину Иордана колонна тягачей с танками на платформах.
Стены обоих монастырей кончились, можно было поворачивать вверх. Ангелус глянул мельком на шоссе, но не стал любоваться заснеженным ущельем, а скорее перевел взгляд наверх, на склон, на свой маленький домик, едва видневшийся сквозь обвисшие деревья. Перед домиком копошилась черная фигурка — Милочка разметала дорожку. Ангелус огорчился — как же она без сапог? — и заторопился домой.
У самого поворота вверх, сбоку от тропы, сидел желтый щенок.
— Ох, да я тебя забыл совсем, — сказал Ангелус и оторвал горбушку от буханки.
Щенок пристально смотрел на хлеб, но не подходил.
Ангелус отломил кусочек и бросил на снег рядом со щенком. Тот отскочил назад, в сторону шоссе. Ангелус начал было уговаривать его не бояться, ему очень хотелось подманить щенка, взять его с собой, но голос его тонул в приближающемся грохоте металла, и надо было спешить домой. Ангелус размахнулся и бросил щенку всю горбушку. Горбушка легонько стукнула щенка по лбу, он в ужасе подпрыгнул на месте всеми четырьмя лапами, повернувшись в воздухе на сто восемьдесят градусов, и рванул вниз по склону, прямо на еще пустое, но уже содрогающееся от близкого грохота шоссе.
