...Бывает, читаешь какую-нибудь старую книгу, увлечешься, разгонишься — и вдруг будто сорвешься в пустоту: оказывается, треть текста отсутствует, вырвана или выпала по ветхости из середины. И с обидой откладываешь книгу: что ж читать дальше, если как раз на этих недостающих страницах, может быть, самые главные события!
Примерно так и с Георгиевским собором получилось. Пробовали его «листать» — и откладывали: темно, невнятно, безнадежно...
Однажды в Юрьев приехал человек, заинтересовавшийся рельефами Георгия, наш современник, историк древнерусского искусства Г. К. Вагнер. Он ходил у покрытых лишайником стен, присматривался, недоумевал, огорчался и в отличие от нас, наученных сегодня его книгами, ничего почти не знал наверняка о первоначальном Георгии.
Вокруг текла жизнь, урчали грузовики за валами, стучали копытами низкорослые лошадки из ближних сел, зимою женщины возили детей в плетеных санках-кошелках. И может быть, как это бывает у людей, которые изучают что-то резко отдаленное от сегодняшней обыденной жизни, его иногда тоже тревожила эта очевидная отдаленность. И право, так ли уж нужно знать, каким именно было семь столетий назад милое и беззащитное в своей грузности строение? Нужно ли такое знание колхозникам, толпящимся у торговых рядов, нужно ли оно румяным школярам, что несутся на санках по крутому скосу земляного вала?
Но если у человека есть забота о детях и ответственность перед ними и перед их детьми, перед всеми, кто будет после нас, то вправе ли мы думать, что нет у нас и обратной ответственности — перед отцами и дедами, перед этим необозримым и неисчислимым сонмом людей, которые корчевали неподатливую землю, рыли колодцы, разминали в руках глину, писали прочные буквицы на пергаменных листах, ходили на сечи с супостатами, пели тягучие песни, растирали цветной камень в ступочках, собирали травы от сердечной боли, плавали в разведку по новым руслам, крошили хлеб на могилах, стучали резцом по белым плитам, пускали на ночлег сирот и нищих, рождались и умирали незаметно, — вправе ли мы отказаться от этой нашей общей и по преимуществу безымянной пражизни?
А если мы за эту жизнь отвечаем, то как же пренебречь тем, что составляет, может, наиболее полное ее выражение и в чем она представлена своей вечной, неотменяемой стороной! Прошли годы, пока не увидел ученый то, что исчезло, казалось, безвозвратно.
...От основания стен, будто продолжение трав и стеблей, зеленеющих внизу, ползут вверх густые каменные заросли, сквозь которые глядят на нас полульвы-полурастения, звери с птичьими клювами и крыльями, сирены, барсы, кентавры, пернатое, клыкастое, кишмя кишащее по зарослям зверье. Это живая материальная стихия, растительно-животная плоть матери земли, все то, что расподобилось без числа на роды и виды, чтобы на свой манер радоваться общему воздуху и свету.
А выше — там люди, для которых солнцелюбиво и пышно цветет земная почва. Там венец творенья — многоликий человек: мы видим лица ратников и князей, подвижников и мастеровых, юношей и старцев — всех, кто победил в себе страх перед слепыми «языческими» силами природы и научился видеть в ней доброе, беззлобное и праздничное начало.
Еще же выше, в закомарах — третья, «небесная» сфера изображений, тот идеальный космос, в ликах и образах которого средневековый человек искал подтверждение своим думам о справедливости, о смысле жизни.
Так и стоит здесь человек, тесно связанный с землей, с ее текучими событиями, но одновременно и обращающий глаза к небу, и именно через человека осуществляется связь земного и небесного, временного и вечного, «перстного» и духовного. Человек как бы пребывает внутри круга, того самого, что, по понятиям той поры, означал вечность.
Но не только эту общую мысль извлек ученый из хаотических рельефных нагромождений. В задании заказчика, в работе мастеров столько было неповторимо личного, что и оно не могло не выплеснуться на стены. И вот поддались прочтению: горячая забота о единстве и величии Владимиро-Суздальского края, любовь к зрелищу, к гротескному и фантастическому началу в природе; наконец, стремление донести в линии и объеме опыт своих учителей, запах земель, из которых они пришли в Ополье.
Так и удивлявшая было нас вначале «многоликость» представленных на стенах персонажей становится объяснимой: кроме русских, работали тут мастера из других стран. Ученый даже подсчитал, сколько точно было резчиков и кто над каким камнем трудился.
А все вместе мастера сказали поистине соборное слово, потому что все, что было лучшего на земле и «в человецех», было здесь ими собрано и представлено.
Наш современник услышал это слово, понял его смысл и пересказал нам. Ученый произвел «мысленную реставрацию», и в том, что работа удалась, видно действие особого закона — закона исторической справедливости. Какая ни свирепствуй на земле непогода, какие ни обрушивайся на страну беды, но ничто истинно великое не может исчезнуть в истории, в темной ее пучине. Хоть как-то, а намекнет оно о себе, скажется, и если очень мы его возжаждем, то в конце концов явится оно в своем изначально чистом виде.
Улягутся вихри, заблестят под солнцем снега, проступят стройные формы, отвоеванные человеческой мыслью у хаоса.
Как это у Пушкина сказано?
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
На главной площади Суздаля задержались мы ненадолго возле свежевырытого котлована. Внизу стоял бульдозер и видна была свежая кирпичная кладка. Шла обыденная работа, бригада строителей готовила фундамент под строение, которое продолжит здесь торговые ряды. Да не так уж мы и любопытствовали, что тут будет. Просто был тихий предвечерний час. Небо после ночной метели светилось едва внятной умиротворенной лазурью. Несколько мальчишек стояли на гребне глинистого выброса и молча смотрели вниз, на каменщиков. Те только что выскребли до дна бадью с цементным раствором и теперь устроили перекур. Спокойные краснолицые люди в телогрейках негромко переговаривались, попыхивали папиросками, обнажали в улыбке зубы. И было в неспешности, с которой они все это делали, что-то прочное, надежное. Вот такие же, в сущности, люди, с такими же глазами и улыбками строили на этой земле и когда-то. То узкую плинфу, то белый камень, то звонкий кирпич принимали в руки, пробовали на вес и примеряли на глаз, долго ли будет нести службу... Такие люди умеют вылечить пострадавшие от времени стены, умеют найти в густой земле раскопа стершийся угол древнего фундамента. Да они и сами еще сумеют возвести на этой земле такое, что не- стыдно будет перед мастерами былых времен.
Ю. Лощиц, наш спец. корр.
Под солнцем разума
Куприна есть рассказ «Болото». Спокойный и жуткий рассказ. Читателя медленно охватывает тяжелый запах гнилых водорослей, липко колышется туман, жирно хлюпает тина, и голос глохнет, точно отсырев. Посреди болота, посреди мокроты и сумерек живет семья лесника.
«— Что-с? — переспросил Степан. Густая щетина на его лице разошлась, и опять из нее глянули добрые усталые глаза. — Больная, вы спрашиваете? Все мы тут больные. И жена, и эта вот, и те, что на печке. Все. Во вторник третье дитя хоронили. Конечно, местность у нас сырая, это главное. Трясемся вот, и шабаш!..
— Отчего же вы не перевелись куда-нибудь в другое место?
— Чего-с? Да, в другое место, вы сказываете? — опять переспросил Степан. Казалось, он не сразу понимал то, что ему говорят, и с видимым усилием, точно стряхивая с себя дремоту, направлял на слова Сердюкова свое внимание. — Оно бы, барин, чего лучше перевестись. Да ведь все равно кому-нибудь и здесь жить надо... До меня в этой самой сторожке жил лесник Галактион, трезвый был такой человек, самостоятельный... Ну, конечно, похоронил сначала двоих ребяток, потом жену, а потом и сам помер. Я так полагаю, Миколай Миколаевич, что это все равно, где жить».
Что здесь страшней — рабская зависимость от социальных условий, покорность в мыслях или власть природы над человеком, — не знаю. Образ болота, символ гнетущей земли, вобрал в себя все.
В хронике предоктябрьских дней есть один выразительный штрих. Последнее подполье Ленина — квартира Фофановой. Канун революции. Ожидая новостей, Владимир Ильич листает книги хозяйской библиотеки. Отбирает для чтения несколько томиков. Среди них — популярная книга о достижениях замечательного американского селекционера Лютера Бербанка и труд молодого исследователя, впоследствии ученого с мировым именем В. Н. Сукачева «Болота, их образование, развитие и свойства».
Почему даже в такие дни Ленина интересовало новое слово в науках землепользования? Переустройство общества неотделимо от переустройства природы, рационального использования, приумножения ее богатств, разумного хозяйствования.
