– Убери свою собаку! – крикнул казначей Аполлодору.
– Она принадлежит не мне, а пастуху, которого купил твой господин.
– Я этого зверя не торговал, – запротестовал Гней Станиен. – Можешь взять его себе!
– На титульной дощечке написано, что пастух продается с собакой.
– Но мне не нужна собака! Ты мне ее не продавал!
– Я предупреждал тебя, но ты не дал мне договорить, – возразил Аполлодор.
– Я расторгну сделку, если ты не уберешь пса!
Аполлодор сделал вид, будто принимает слова сенатора за шутку:
– Не смейся над бедным торговцем, высокочтимый Гней Станиен! Ты отбил пастуха у Фабии. Все это видели и восхищались твоей твердостью. А собаку ты получаешь даром, в придачу к пастуху. Такого пса даром!.. Подумай, как это выгодно! Но, если пес тебе не нравится, в твоей воле отравить его…
Клеон ахнул и прижал к себе голову Льва. Испугавшись, что мальчик натравит собаку на него или на свиту Гнея, Аполлодор изогнулся в почтительном поклоне чуть не до земли:
– Ты только взгляни, что за пес! Клянусь Янусом, охранителем входов, такой собаки не сыщешь во всем Риме! Какое прекрасное украшение у дверей твоего дома!.. А если пошлешь его в деревню сторожить стада, то и ты и вилик можете спать спокойно: ни одна овца у вас не пропадет.
Чувствуя, что собравшиеся вокруг зеваки подсмеиваются над ним, Станиен опустился на подушки:
– Ты утомил меня своей болтовней… Кончай скорее, Гета.
Казначей и торговец обменялись обычными при покупке раба фразами. Аполлодор получил деньги. Клеон стал собственностью толстяка Станиена и печально побрел за его лектикой. Лев шел рядом с мальчиком, свирепо косясь на чужих людей, которые окружили его хозяина.
Глава 4. Новая опасность
Рядом с лектикой шагал номенклатор. Обязанностью этого раба было называть имена людей, которые кланялись его хозяину. Станиен на этот раз не слушал номенклатора и никого не замечал, хотя обычно строго соблюдал правила вежливости. В ушах его все еще звучал смех Фабии, и он мысленно осыпал ее бранью: «Проклятие той минуте, когда жезл свободы[54] коснулся твоей головы!.. Пусть Эскулап Исцелитель нашлет на тебя проказу!.. Пусть Венера, дающая женщинам красоту, тебя сделает лысой!.. О лары и пенаты,[55] как теперь оправдаюсь я перед Фульвией?… Ох, эта Фульвия! Ни у кого в Риме нет, наверное, такой строгой супруги. Разве она способна понять, что такое задор состязания?».
Сенатор поморщился, представив себе надменное лицо и язвительные слова, которыми встретит его жена. «Как, – скажет она, – такие деньги выброшены, чтобы выйти победителем из спора с бывшей рабыней? Ради этого куплен совершенно ненужный мальчишка? Ты такой же безумный расточитель, каким был в юности. Седина не сделала тебя умнее».
«О Юпитер-Статор,[56] – молился про себя Станиен, – удержи язык моей супруги! Пусть не попрекает она меня тем, что когда-то ее богатство спасло меня от разорения!..» Тут он вспомнил, что поручение Фульвии еще не выполнено, и крикнул носильщикам:
– Почему вы идете на Палатин? Назад! Гета, я велю тебя высечь! Ты позабыл приказание госпожи!
Лектиарии повернули, и вся свита сенатора двинулась обратно на форум. На этот раз Станиен внимательно осматривал выставленных рабов и скоро нашел то, что ему было нужно: почти даром купил он сведущего библиотекаря, который мог также выполнять и обязанности педагога, обучая его младшего сына; удалось ему дешево купить и искусную ткачиху для домашней мастерской жены. Фульвия будет довольна этой покупкой. Ткачиха горбата, но в глазах Фульвии это достоинство: она любит окружать себя безобразными рабынями. А уж дешевую покупку она, конечно, одобрит. Вот из-за пастуха могут быть неприятности… А что, если всю сумму разделить на три равные части? Цена пастуха таким образом уменьшится, а цена ткачихи и библиотекаря немного увеличится, но это не страшно – ведь куплены они по приказу Фульвии! Решив, что так он и сделает, Станиен приказал нести себя домой.
Давая понять своим провожатым, что ни с кем не желает разговаривать, сенатор задернул занавески лектики. Опершись о подушки, он предался мрачным размышлениям. Как это унизительно – вечно изворачиваться и дрожать, чтобы жена не узнала правду от кого-нибудь из сопровождавших его рабов и клиентов! «Ни одному врагу своему не посоветую жениться на женщине богаче себя, – думал Станиен. – Как прекрасно жилось в доброе старое время, когда муж был полновластным хозяином в доме! В те времена он имел право распоряжаться как хотел имуществом и даже жизнью жены… А теперь она сама себе госпожа, и если она богаче, так еще ты же должен выполнять все ее желания, а не то она потребует развода и оставит тебя нищим!.. Нет, отвратительное время, отвратительные нравы!.. Говорят, что изнеженность и развращенность привезли к нам из восточных» провинций… Не в этом корень зла. Все зло от того, что слишком много прав дали женщинам. Они интригуют, лезут в политику, устраивают заговоры и вообще делают все, что им вздумается. Что хорошего можно ждать от общества, которое так их распустило?…»
Видя, что сенатор не в духе, сопровождавшие его клиенты и рабы молчали. Клеона это молчание угнетало, но он не смел нарушить его, хотя хотелось о многом расспросить окружающих. Они поднимались по мощенной каменными плитами улице, и Клеон думал о том, что, когда удастся ему убежать и вернуться в родную деревню, он даже не сможет рассказать, какие храмы и дворцы видел в Риме.
Вдруг прохожие отхлынули к домам, чтобы уступить место процессии, медленно спускавшейся с Палатина. Клеон вместе с другими рабами Станиена поднялся на ступеньки какого-то портика.[57] Отсюда ему отлично было видно шествие, растянувшееся чуть ли не на целую милю. Впереди шли музыканты с длинными трубами и флейтами. За ними следовали, размахивая темными покрывалами, плакальщицы, причитания которых сливались с жалобными звуками флейт. «Похороны!» – сообразил Клеон и тут же решил, что ошибся: на смену плакальщицам появилась группа людей, одетых в такие же белые с пурпурной полосой туники и белоснежные тоги, какая была на его новом хозяине; только держали они себя совершенно иначе – пели, декламировали, приплясывали, а лица их были прикрыты масками.
– Что это такое? – невольно вырвалось у мальчика.
– Похороны, – шепотом ответил один из рабов Станиена. – Слава Юпитеру Капитолийскому,[58] наконец-то в этом доме вздохнут спокойно!
Клеон вопросительно посмотрел на говорившего.
– Видишь, – продолжал тот, – четыре человека несут погребальные носилки?… Вон, вслед за гистрионами[59] в масках, которые изображают предков покойного… Видишь?
Клеон кивнул. Позади группы пляшущих «предков» шли четыре человека в войлочных шляпах, поддерживая покрытые пурпуром носилки.
– Вон тому кривому… впереди справа, – продолжал шептать раб, – этот самый покойный хозяин выбил глаз. И знаешь за что?… За то, что раб в его присутствии чихнул! И теперь наследники надели на него шляпу в знак того, что отпускают на волю: иди, мол, безглазый, на все четыре стороны.
– Но головы покрыты и у тех троих, – шепотом возразил Клеон.
– Это уже по обычаю: несущие тело покойного отпущены на свободу… Только я уверен, что и они с каким-нибудь изъяном.
Казначей Гета оглянулся на шепчущего, и тот сделал, вид, будто внимательно разглядывает толпу родных, друзей и домочадцев, идущих за погребальными носилками. Громко причитая, они рвали на себе одежды и разбрасывали вокруг цветы, ленты и остриженные волосы, что считалось особенно угодной богам жертвой.
– За деньги и заплачешь и запляшешь, – шепнул неугомонный сосед Клеона, как только Гета отвернулся. – Смотри, какой красавец! – он подтолкнул мальчика локтем. – Видал ты когда-нибудь такого?… Это любимый конь покойного. Его вместе с остальными лошадьми, козлами и собаками зарежут виктимарии[60] у погребального костра… Богатые похороны!..
Гета снова сердито оглянулся. Болтливый раб умолк. Гета перешел от носилок хозяина к группе рабов. Невольники на сторожились и подтянулись. Теперь уж было не до болтовни! В глубоком молчании следили все за похоронным шествием, пока не прошел последний из провожающих. Станиен печально покачал головой и вздохнул:
– Да… Продление жизни не купить ни за какие сокровища! Подумайте: такой богатый человек – и умер, как и другие смертные! Пусть благополучной будет для него переправа через Ахерон![61] – Отдав дань благочестию, сенатор сердито обернулся к лектиариям: – Что же вы стоите разинув рты? Путь свободен!
Носильщики подхватили лектику. Сенатор заметил Клеона и нахмурился, вспомнив о торге с Фабией. Клиенты, у которых были просьбы к патрону,[62] приуныли: если даже зрелище похорон не смягчило его сердце, то вряд ли их беды вызовут его сочувствие. И они пожалели, что не ушли, когда занавески лектики были спущены и можно было исчезнуть незаметно.
