– Ты что? – опросил он.
– Заглубляются! – радостно крикнул Кадюков и шмыгнул носом.Заглубляются!!!
– Что? – спросил Фофочка.
– На дно идут! Косяк на дно идет!
– А хорошо ли это?-спросил Фофочка первое, что пришло ему в голову, лишь бы не обидеть гидроакустика невниманием к его нервной радости.
– Дура ты! Это значит потащим!
– Ну тогда пускай заглубляются,- разрешил Фофочка.
Кадюков сплюнул и снова жадно взглянул на ленту самописца.
Утром прошли Дакар – бледно-голубые кубики на желтом, забрызганные зеленым. Сбавили ход и подняли на фоке корзину. Корзина на мачте – сигнал всем судам: осторожно, иду с тралом. На корме опять собралось очень много народа, опять-в который уже раз! – все ждали. Кадюков, весь какой-то жеваный и серый лицом от бессонной ночи, что-то говорил на ухо капитану, а капитан отмахивался и кричал, поглядывая быстро по сторонам:
– Не верю я тебе! Слышал эти твои басни сто раз! Потерял ты мое доверие,- кричал оттого, что боялся сглазить.
Кадюков сглотнул, отошел и, навалясь грудью на борт, смотрел в воду, шевеля губами и сплевывая.
Было тихо, хотя без малого весь экипаж собрался тут: плечом к плечу стояли на верхней палубе, и у кормовой рубки, и на трапах, и внизу подле лебедки, и только на самой корме, у блоков, маячили одинокие фигуры: слева – Ваня Кавуненко, справа – Витя Хват.
Наконец дали команду выбирать. Заворчала низко всеми своими шестернями главная лебедка, противно завизжали, перетирая соль и ржавчину, блоки, потекли ваера. И снова, как бывало всякий раз, все смотрели на тронутую пеной зыбь за кормой, на широкий, идущий от винта след, быстро теряющийся в спокойной воде океана. Все знали, что за кормой еще метров триста ваеров, но все равно смотрели, стараясь не упустить самого важного мига: появления трала.
Тралмейстер Губарев сидел на крышке люка, жадно курил и тоже следил за ваерами. Он первый увидел, как две чайки, тянувшие к берегу, круто развернулись и низко, почти цепляя крыльями воду, стали заходить в корму. Потом он увидел, как невесть откуда появились еще две. Это было совсем хорошо.
Губарев обернулся к барабанам лебедки, куда плыли ваера, мгновенно отметил по толщине намотки, на какой глубине идет трал, и понял, что маневр чаек не случаен: они уже видели трал, знали, что это такое, и ждали добычу. "Через минуту-полторы должен всплыть",- прикинул Губарев, щелчком отправив за борт окурок, и потянул из кармана пачку "Беломора": снова хотелось курить. "Неужели опять пустые?.. Ну, тогда не знаю,- вдруг с тоской подумал он.-Тогда я не для этих мест рыбак. Не пойду больше… На Азовское уйду, там меня не обманешь.,."
– Даешь сардину! – раздался высокий мальчишеский голос с верхней палубы, и сразу отовсюду, перебивая друг друга, понеслось ликующее, звенящее:
– Есть! Есть!
– Всплыл!
– Всплыл, ребята!
– Есть рыба!
– Что я говорил?! Нет, что я говорил?! – кричал в исступлении гидроакустик Кадюков, наступая грудью на капитана.
А в кильватерной струе среди шипящих пятен пены качалось что-то большое, блестящее на солнце, непривычное еще и долгожданное – трал с рыбой. Он подтягивался все ближе и ближе, все яснее и яснее белела его наружная крупноячеистая сетка, все четче проступала за ней внутренняя – мелкая и темная, туго-набитая рыбой. Вот уже по слипу загрохотали бобинцы, все сразу заглушив: и лебедку, и винт, и радость.
Губарев взглянул на бобинцы, увидал, как блестят их бока, надраенные кораллами и песком, и рассеянно отметил про себя: "Порядок, значит, трал шел прямо по дну…"
– По дну шел! – крикнул он, не глядя, тронув за руку соседа. Это был Айболит. – По дну шел,- повторил, стараясь перекричать грохот, тралмейстер и улыбнулся доктору такой счастливой детской улыбкой, что Иван Иванович даже растерялся. .- Поздравляю вас, поверьте… я… поздравляю от всей души,- волнуясь, сказал Айболит, но Губарев не услышал его.
А трал уже подтягивали на стропах, уже тяжело и медленно, с тяжелым шорохом вползала по слипу его тугая, щедро сочившаяся водой туша. Гремел голос вахтенного, гнавшего всех с кормовой палубы, тарахтели моторы подъемных стрел, фыркали, поперхнувшись первой водой, пожарные рукава, готовясь вымывать из трала рыбу. Все пришло в возбужденное движение. "А торопиться некуда,- счастливо подумал Губарев.- Вот она! Никуда она теперь от нас не уйдет… Тонн восемнадцать верных…"
Ваня Кавуненко двумя ударами ножа распорол завязку мотни, и рыба – что-то густое, плотное и ярко блестевшее – выдавилась из трала, как серебряная краска из тюбика.
– Чистая! Чистая, Пал Сергеич! – кричал мастер рыбцеха Калина, протягивая капитану две горсти рыбешек. Сардина хрустела под его сапогами, как снег в морозный день.
Загремели крышки люков, рыбу сгребали к ним лопатами, и шла она очень легко, ребята скользили по густой слизи, хохотали, а Витя Хват чуть сам не угодил в люк. Палубники, на вахту которых пришелся долгожданный трал, побежали одеваться без всяких команд и распоряжений.
Юрка Зыбин прыгал в коридоре у своего шкафчика на одной ноге, все не мог попасть в штанину. Фофочка ждал его, уже одетый: штаны "БУ", новые кирзовые сапоги, новый клеенчатый фартук прямо на голом теле и белые нитяные перчатки,
– Как я? А? – игриво спросил Фофочка и покрутил над головой рукой в перчатке.
– Д'Артаньян,- весело ответил Юрка и попал наконец в штанину.
– Надо обязательно так сфотографироваться,- уже серьезно и озабоченно сказал Фофочка.
– Обязательно,- поддержал Зыбин.- С акулой, которой ты раздираешь пасть. Да зачем фотографироваться? Отлейся в бронзе… Пошли…
Он не стал надевать сапоги. Сапоги ему достались худые, а в худых сапогах стоять в воде даже хуже, чем без сапог.
Направляясь вместе с Фофочкой в рыбцех, Зыбин неторопливо думал, где поставит его мастер, что предстоит ему делать, и прикидывал, куда встать самому, если случится выбор.
Юрка плавал на больших морозильных траулерах и знал, что всякая работа в рыбцехе тяжела. Приходилось ему работать "на ванне", таскать в ванну лед и черпать из нее корзиною рыбу. Там очень зябнут руки. А если рыба перележит в ванне и "завоняется", надо ее оттуда выгребать в шнек на муку или выбрасывать за борт. Это одна из самых неприятных в мире работенок – суетиться в ванне по колено в тухлой рыбе, Куда приятнее быть "мотоциклистом" – так называли ребят, которые возили в холодильные камеры вагонетки с противнями. В противни укладывали, или, выражаясь на лексиконе траулера "Державин", улаживали, сардину. Надо было именно улаживать рыбок плотненько, голова к голове, тогда входило в противень килограммов десять-одиннадцать. А если так, сгрести и накидать,от силы семь. Ну так вот, "мотоциклисты" возили эти противни в холодильные камеры. У них и делов-то всех – снимать с конвейера противни с рыбой и грузить на вагонетку. Как загрузишь, включай пневмопривод и вези. Привод этот (интересно, кто только придумал такой!) звук издает совершенно неописуемый и ни с чем не сравнимый. Так могли бы ржать железные жеребцы, если бы они были на свете. Работа у "Мотоциклиста" нетрудная, но в цеху тридцать градусов жары, а в камерах тридцать градусов мороза. И от этого у "мотоциклистов" часто случаются чирьи. Но все-таки, наверное, самое неприятное стоять на глазировке, где замороженную рыбу окунают в воду, чтобы вытащить брикет из противня. Очень там не сладко: ледяная вода брызгает из ванны на фартук и стекает прямехонько в сапоги – самая подходящая подготовочка для того, кто задумал подцепить ревматизм. Другое дело – "гробовщик". Там работа сухая. "Гробовщик" упаковывает брикеты в картонные коробки. За смену надо перекидать тонн восемь, и руки после даже во сне гудят, как камертоны. Редкий "гробовщик" наутро делает зарядку. Случалось Зыбину быть и "полярником" – часами торчать в трюмах, где мороз – 16, а когда уж совсем посинеешь, лазать на палубу прямо в полушубке и валенках, а на палубе механики, у которых в машине глаза от жарищи лопаются, смеются над тобой, как над идиотом последним. Вот так и получается: одни греются, другие остывают – комедия, да и только…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
