не сумеем объяснить этот единственный случай?
— Лучше скажите наоборот, милый мой граф, — возразил принц, — что значат все эти чудеса, если я докажу, что хотя бы одно из них — простое мошенничество. Не стану отрицать, предсказание, о котором вы упомянули, выше моего разумения. Если бы только это одно, если бы армянин, начав с предсказания, им же и закончил свою роль, то, должен признаться, я не знаю, куда бы это могло меня завести. Но в цепи столь низких обманов и этот случаи становится несколько подозрительным.
— Согласен, ваша светлость! И все же он остается непонятным! И я готов бросить вызов всем нашим философам[70] — пусть попытаются объяснить, что это такое.
— Да так ли уж он непонятен? — после некоторого раздумья заговорил принц. — Я далек от того, чтобы претендовать на звание мудреца, и все же меня соблазняет попытка отыскать и для этого чуда естественную разгадку или, вернее, совсем совлечь с него всякий покров таинственности.
— О, если вам это удастся, принц, — сказал я с недоверчивой усмешкой, — то вы сами станете для меня тем единственным чудом, в которое я поверю.
— А в доказательство того, насколько необоснованно мы прибегаем к объяснению всего сверхъестественными силами, — продолжал принц, — я покажу вам два разных способа объяснить сей случай без всякого насилия над природой.
— Сразу две разгадки! Право, это становится любопытным!
— Вы вместе со мной читали подробные донесения о болезни моего покойного кузена. Он болел перемежающейся лихорадкой и умер от удара[71]. Его необычная смерть, признаюсь, заставила меня посоветоваться с несколькими врачами, и то, что я узнал, помогло мне раскрыть это шарлатанство. Болезнь покойного, одна из самых страшных и редких, характерна своеобразными симптомами: человек во время озноба погружается в тяжелый непробудный сон, а при наступлении вторичного приступа его обычно убивает апоплексический удар. Так как эти пароксизмы лихорадки наступают в строгой последовательности, через определенные промежутки, то врач, поставивши диагноз заболевания, уже в состоянии предсказать и час смерти. Третий приступ такой перемежающейся лихорадки падает, как известно, на пятый день болезни, — и именно столько дней идет до Венеции письмо из ***, где скончался мой кузен. Предположим, что наш армянин имел бдительного соглядатая в свите покойного и был весьма заинтересован в получении сведений оттуда. Предположим, что он имеет на меня какие-то виды и хочет добиться своего, возбудив во мне веру в потустороннее и в сверхъестественные чудеса, — вот вам и естественная разгадка того предсказания, которое показалось вам столь непонятным. Теперь достаточно ясно, что третье лицо имело возможность сообщить мне о смерти в ту самую минуту, как это случилось за сорок миль отсюда.
— Да, принц, вы и вправду сумели сопоставить события, которые, если взять их по отдельности, кажутся вполне естественными, но все же так связать их воедино может только нечто, весьма схожее с колдовством.
— Как? Значит, вас меньше пугают чудеса, чем неизвестные и необычайные явления? Как только мы признаем, что армянин, который избрал меня целью или средством для своих замыслов, действовал по обдуманному плану, — то все, ведущее его кратчайшим путем к достижению этого, окажется для нас приемлемым и вполне закономерным. А разве можно так быстро завоевать человека, если не создать себе репутацию чародея? Кто сможет сопротивляться тому, кому повинуются духи? Но я согласен с вами в том, что мои предположения надуманны. Да я на них и не настаиваю, ибо не стоит труда прибегать к помощи сложных и нарочитых хитросплетений, когда здесь нас выручила простая случайность.
— Как! — воскликнул я. — Значит, все это простая случайность?
— Да, пожалуй что так, — продолжал принц. — Армянин знал, что жизнь моего кузена в опасности. Он встретил нас с вами на площади Святого Марка. Это обстоятельство подбило его на предсказание, которое, окажись оно ложным, превратилось бы просто в пустое слово, но зато при удачном совпадении могло иметь самые серьезные последствия. Попытка увенчалась успехом, — и только тут он начал обдумывать, как воспользоваться благосклонным подарком случая, чтобы выполнить последовательный план. Время разъяснит нам эту тайну, а быть может, и не разъяснит; однако поверьте, друг мой (тут он взял меня за руку, и лицо его стало очень серьезным), человек, которому подвластны высшие силы, не нуждается в шарлатанстве, — нет, он презирает обман.
Так окончилась наша беседа, которую я привожу целиком, потому что она доказывает, как трудно было преодолеть недоверие принца, а также и потому, что это свидетельство снимет с его памяти упрек в том, как слепо и необдуманно бросился он в западню, которую ему расставило неслыханное коварство. «Не все, — отмечает далее в своих записках граф фон О***, — кто сейчас, когда пишутся эти строки, с насмешкой и презрением взирают на его слабость и с самонадеянной гордостью людей, чей здравый смысл никогда не подвергался испытаниям, считают себя вправе осудить его, не все, повторяю, смогли бы столь мужественно противиться первому этому испытанию. И если в конце концов, несмотря на столь счастливое начало, мы все же станем свидетелями его падения, если им завладеет та грозная опасность, о смутном приближении которой принца предупреждал его добрый гений, то свет скорее должен дивиться грандиозности гнусных козней, коими удалось опутать столь высокий разум, а не смеяться над безумством принца. Не житейскими побуждениями вызваны эти мои показания, ибо того, кто мог бы благодарить меня за них, уже давно нет на свете. Исполнилась роковая его судьба, давно очистилась душа его у престола вечной истины, а когда будут читаться сии строки, и моя душа тоже будет обретаться в вечности. Я пишу — и да простится мне невольная слеза при воспоминании о самом дорогом мне друге! — я пишу для восстановления справедливости: принц был благородным человеком и несомненно стал бы украшением трона, которого стремился достичь преступными средствами по злобному наущению»[72].
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
Вскоре после этих событий[73], — так продолжает свой рассказ граф фон О***, — я стал замечать в настроении принца значительную перемену. До сих пор принц избегал сколько-нибудь серьезных попыток подвергнуть сомнению свои религиозные убеждения и довольствовался тем, что, не вникая в основы своей веры, стремился очистить грубо-чувственные религиозные понятия[74], в которых он был воспитан, более высокими идеями, воспринятыми позднее. Вообще
